А румын — молодец. Солдат. До последнего дрался. Молодец. Ничего не скажешь...
Атака в конном строю
Доктор с тоскою в серых глазах развенчивал мифы.
— Какая там атака в конном строю! С клинками на танки! Не ходили с клинками! Не так все было! Да врут все в кино! Идиоты, что ли? Да и поляки наверняка строем на танки не ходили! На конях на танки шли! Это правда. Но с гранатами! Тактический прием! Дорога в один конец. Это — безусловно.
Пехота отступает — зацепиться не может. Танки по пятам. Гонят, как баранов. Давят и все... Не дают окопаться. А степь. Да еще, как бильярдный стол ровный кусок. Рощицы торчат кое-где. Командир полка вызывает:
— Возьмите коней похуже, а людей получше... Добровольцев. Если будут...
Получилось семнадцать человек. В рощицах стали. Как танки мимо ползут, как боком станут — полным наметом и связку гранат под гусеницы. С гранатами! А не с клинками. Два танка сожгли. А было девять. Семь назад попятились. Испугались. Не стали рисковать.
И часов десять не наступали. Ждали пехоту. А потом пехота впереди танков пошла. Автоматчики. Тут уж танки никак не взять. Но пехота окопалась. Успела. Вот и зацепились. Так что не зря... Хуже нет, когда зря...
А в конную атаку я ходил один раз. На Украине. Сплошного фронта с траншеями и проволокой нет. И вот, в рейде, взяли село ночью. Метель метет. Ни черта в двух шагах не видать. Под утро прилетает немецкий связной на мотоцикле и прямо к штабу. Часовой — узбек: ему все начальники. Нарочный нлетел в горницу, все офицеры за столом, ему сразу пистолет ко лбу. В сумке депеша срочная. Начальнику гарнизона: «Приготовиться к приему румынского кавалерийского корпуса».
— Ну вот, — говорит комдив, — он их завтра на том свете и встретит!
Такое только в кино бывает. Их —- корпус. Нас — два полка неполного состава.
Решили румын брать на льду реки. У румын кони кованы плохо. Такая полуподковка полумесяцем — только на зацеп. На льду как коровы. А мы на шипы перековаться успели, по-зимнему.
Стали затемно по обоим берегам. Дождались, пока весь корпус с обозами, кухнями и пушками на лед выползет, и, по ракете, вперед!
Это рассказать нельзя. Они клинков вытащить не успели. А я еще на берегу одного офицерика заприметил — бурка на нем белая, красивая... Я-то все на него целился. И доскакал! Шашкой — р-раз по коню! Два — по коню! Три — по бурке! Как в замедленном кино! Четыре — по каске. А он медленно так поворачивается и в глаза мне глядит... Ужас!
Вот когда при мне врать начинают про конные атаки, я контрольный вопрос имею: что бывает, когда человека шашкой рубят? То-то и оно!.. В человеке кровь под давлением, она из-под клинка «кисточкой» вверх выскакивает! Фонтанчиком таким... И в лужу...
Меня затолкали, крупами оттеснили... А все как во сне... Зажмурился. Открыл глаза. Узбека рядом рвет. Лед, от берега до берега, цвета клюквенного киселя и дымится... В тумане всадники проплывают. Недай-то бог! «Упоение в бою...» Как припадок... Это, брат, не пушки наводить... Оно же еще и парит... воняет... жуткий такой тяжелый дух, жирный...
Нашему комдиву за этот бой Героя дали.
Но так из кавалеристов-то в конном строю мало кто в атаки ходил. Не верь.
А перемололи... Был стотысячный корпус кавалерии, за войну двадцать раз провернулся... Два миллиончика душ. Вот так, брат. А коней еще больше, чем людей, жалко. Не дай-то бог!
Пистолетный промысел
(Рассказ доктора медицины)
В пограничном городе Чопе, рядом с довольно приличным вокзалом с хорошим рестораном, по совершенно непонятной тогда для меня причине находился совершенно жуткий туалет. И я все никак не мог понять, почему все довольно интеллигентно, но вот туалет...
Оказывается, неспроста! Существовал, оказывается, целый «пистолетный промысел», в котором было занято несколько человек. По специфике, тяжести и опасности работы их, на мой взгляд, даже невозможно именовать преступной группой.
На пограничной станции Чоп вагоны, так сказать, «переобувают», поскольку наша железнодорожная колея отличается от европейской. В это время все пассажиры, а в послевоенные годы это почти исключительно отпускные офицеры, шли в привокзальный ресторан.
Как вы понимаете, форма у нас тогда — почти кавалерийская. То есть гимнастерка и сзади, справа, кобура с пистолетом. Кстати, очень неудобно. Немцы носили на животе, а мы сзади, как дань кавалерийской традиции.
Так вот, в ресторане — стойка. И когда товарищи офицеры выпивали, позади них шныряли подростки, задача — расстегнуть кобуру. Рано или поздно подвыпивший офицер шел в туалет. И принимал «позу орла».
Он не слышал, как позади него тихо открывалась доска в стене туалета и другой мастер, участник сговора, длинным проволочным крючком из кобуры пистолет вытягивал.
Собственно, требовалось только дернуть, и оружие с легким всплеском скрывалось под пострадавшим.
Естественно, возникало замешательство. Офицер готов был вернуть любой ценой казенное оружие (за утрату в те строгие времена грозила немыслимая кара).
Наконец находили добровольца-специалиста из местных, на самом деле члена шайки. Тот опускался в очко и буквально вытаптывал пистолет, затем с помощью подсобных инструментов его извлекал и, очищенный, вручал пострадавшему. Благодарность колебалась от четырехсот до восьмисот рублей. С этого промысла, по легенде, безбедно жило целое ближайшее к станции село.
Старенький военный доктор не сообщил, откуда ему известны многие подробности «пистолетного промысла», но ежели посчитать да сравнить с его послужным списком, то легко вычислить, что он, тогда лейтенант или капитан медслужбы, непременно побывал в числе пострадавших.
ПРОЩАЙ, СССР..
Годы юности и студенчества принято считать счастливыми! Но это такое же вранье, как счастливое детство! Голодная, неустроенная пора больших надежд и минимальных возможностей — вот что такое юность!
Для большинства моих сверстников поступление в институт служило залогом определенности в жизни. Потому они могли себе позволить некую беззаботность. Учись, сдавай экзамены, не допускай хвостов, жди и тут же трать с друзьями «степуху» и веселись. После окончания института — распределение. «Ты поедешь к северным оленям, в дальний Казахстан уеду я!» И это вселяло некоторую уверенность в значимости и собственной личности, и собственной судьбы. Таков социальный стереотип.
Но я в него не вписывался! Во-первых, потому что учился на вечернем отделении, где большинство моих сокурсников были старше меня. Во-вторых, я учился на театроведческом факультете и при всей элитности отбора и блистательном образовании перспектива моего трудоустройства маячила смутно. В-третьих, если я устраивался на работу, то не мог учиться — на первых курсах, по моему подсчету, если учиться как следует, а именно так я и учился, нужно было только читать не меньше четырехсот страниц в день! Поэтому изворачивался следующим образом:работал летом в геологических партиях, а зимой учился. И...
