— Борис?
— Питон. Вообще-то он девочка, просто мы этого долго не знали, а кличка уже приросла, понимаешь?
— У вас сбежала змея? — забеспокоился Филдинг, косясь по сторонам. — Большая?
— Метра два с половиной.
— Е-мое, — пробормотал Филдинг, плотно сдвигая ступни.
— Что за выражение, Филдинг! — рявкнула бабка Берил.
Не сходя с места, Филдинг осмотрелся, схватил двоюродного брата за рукав и вытянул шею, приглядываясь к разнокалиберным цветочным горшкам и высоким вазам на изящных столиках. От лестницы отходил бесконечный, подозрительно темный коридор.
— Берил, это торговый агент?
— Да нет же, это… надо лучше слушать, дорогуша.
— Там… э-э-э… снаружи, у входа, валяется кусок мяса, — сообщил Филдинг, стреляя глазами по сторонам.
— Знаю, — сказала бабка Берил. — Мы хотели соорудить за окном ловушку, а мясо возьми да и выскользни. Потом вспомнили, что у нас после юбилея остались комнатные фейерверки, и решили дымом выкурить этих тварей на улицу, но все напрасно. Самая действенная мера — топать и кричать.
— Берил, немедленно доложи: с кем ты болтаешь? Не могу же я одна держать оборону до бесконечности!
— Ох, силы небесные! — воскликнула бабка Берил.
Она метнула швабру с кривым охотничьим ножом в сторону Олбана; тот отпрянул, но все же ухватился за палку. Почтенная старушка развернулась и с топотом двинулась вверх по широким деревянным ступеням.
— Завтра прямо с утра, — прокричала она вверх, — будем звонить доктору Маклафлину: видно, пора тебе удалять пробки из ушей!
На полпути она обернулась.
— Увидите мышь — пригвоздите к полу. Борис, конечно, предпочитает живьем, но сожрет и дохлую — голод не тетка.
— А со змеей-то как быть? — спросил Олбан.
— О, ради бога, Бориса не протыкайте. Просто схватите пониже головы, вот и все. Ничего страшного, если он обовьется вокруг руки. А вот если потянется к шее, надо его пожурить.
Бабка Берил скрылась за лестничным маршем, Олбан с усмешкой занес над головой импровизированную пику.
— Будет исполнено, — сказал он и, поймав на себе взгляд Филдинга, пожал плечами.
— Относись к нему как хочешь, — сказала мне Дорис.
— Уж будь спокойна, — ответил я.
— По-моему, славный, прямой парень.
— Сам-то, может, и прямой, а мозги набекрень!
Разразившись хохотом, бабка Берил запрокинула голову. Черный парик, увенчанный кокетливой шляпкой с пурпурными перьями, начал угрожающе съезжать на затылок, но стоило ей дернуть головой вперед, как он вернулся на свое законное место. Она протянула руку и с неимоверной силой вцепилась Олбану в предплечье.
— Там, наверно, осталось еще шерри-бренди.
— Спасибо, Берил, больше не могу.
— Тебе, милый мой, никто и не предлагает.
— Прошу прощения. — Олбан подкатил к себе сервировочный столик, отделявший его от Берил. — Позволь.
— Вот спасибо. Только совсем… а, ладно, как получится.
Бабке Дорис потребовалось какое-то время, чтобы оценить, а возможно, освежить в памяти этот розыгрыш, но потом она тоже разразилась громоподобным смехом. Закидывать голову слишком далеко назад она не могла. Вылетавшие у нее изо рта мелкие капельки слюны плясали в свете торшера, который, как и большинство ламп и светильников в этом доме, скрывался не то под шелковым шарфом, не то под прозрачной накидкой. Стены столовой, поражавшей высотой потолков и эркеров, были обшиты — Олбан в этом почти не сомневался — натуральным красным деревом. Присборенные лиловые шторы с фестонами спускались на тиковый паркет. Лишь один предмет выглядел диссонансом: белоснежный куб новехонькой, полностью подключенной посудомоечной машины «Бош», воцарившейся у выложенного дивными изразцами камина.
Переступив порог столовой, Олбан и Филдинг как по команде уставились на это новшество.
— Чтобы не бегать взад-вперед, — объяснила бабка Берил.
Старушки переоделись в допотопные вечерние туалеты — шелковые платья с длинным рукавом и глухим воротом — и по случаю приезда гостей открыли затхлую столовую, хотя молодые люди не прихватили с собой подобающей одежды. Филдинг, правда, надел темно-серый деловой костюм, а Олбан довольствовался свежей, хотя и неглаженой белой рубашкой, заправленной в относительно недавно выстиранные джинсы.
Кушанья, заказанные в китайском ресторанчике, доставил приветливый юноша по имени Синь, который по-свойски держался с Берил и Дорис. Сервировка стола по уровню намного превосходила китайские закуски в пластиковых контейнерах, но бабки признались, что выложили не самые лучшие приборы (ведь продаваемая на вынос еда зачастую содержит пищевые добавки, которые разъедают качественное серебро); в старом чулане, служившем винным погребом, Филдинг сам выбрал шампанское и вина — все отменного качества, кроме небезупречно закупоренной бутылки «La Mission Haut-Brion» урожая тысяча девятьсот пятидесятого года.
— Итак, Филдинг, — начала бабка Дорис, обращаясь к Олбану.
— Это Олбан, милая моя, — проинформировала ее Берил.
Бросив взгляд на Олбана, Берил только покачала головой. Филдинга в тот момент даже не было в комнате.
— Разумеется. — Дорис нетерпеливо отмахнулась.
Телосложением она была покрепче сестры — примерно как воробей против пеночки, но выглядела хлипкой, если не сказать дряхлой по сравнению с жилистой, сухощавой Берил. На голове у Дорис красовалась почти такая же шляпка, как у сестры, только с алыми перьями, а парик она выбрала белокуро-платиновый. Очки в суровой роговой оправе делали ее похожей, как она сама сказала, на Эдну Эверидж.[16]
— Ну, Олбан, — продолжила она, — как ты поживаешь?
— Не лучше и не хуже, чем пятнадцать минут назад, когда ты, милая моя, в сотый раз задавала тот же вопрос, — ледяным тоном произнесла Берил.
— В самом деле? — Дорис поморгала за стеклами очков. — И что ты мне ответил, мальчик мой?
— Я ответил: спасибо, хорошо, — улыбнулся Олбан.
— Вот и славно, — сказала Дорис. — Повторенье — мать ученья, верно? Теперь-то уж точно запомню. Ха!
— Будем надеяться, — сказала Берил.
— Я что хочу спросить, — Дорис вдруг стала серьезной. — У нас еще остался персиковый шнапс?
— Вот, пожалуйста.
Олбан взялся за бутылку. Бабка Дорис умиротворенно ворковала, наблюдая, как струйка спиртного льется в ее бокал размером более ликерной рюмки, но менее стакана для хереса.
— Как я понимаю, — заговорила она, дождавшись, когда бокал наполнится почти до краев, — тебе дали отставку… эта… как ее…
