— Будет вам, господа, — обратился к нам Иванов. Он стоял в распахнутых дверях, уже без походного сюртука, в одной рубахе. — Пора на отдых. Бог весть, что придумают для нас с утра командиры…
Я встал перед Бахтиным, глядя ему в лицо.
«Стыдно тебе продолжать нелепую склоку, когда стряслась истинная беда» — вот что пытался я передать ему взглядом своим.
Он пожал плечами, повернулся и пошел в дом.
А вы полагали, такой упрямый черт рухнет мне в объятия и примется вопить на всю Господскую улицу, вымаливая прощение?
Да и мне было не до объятий. Я с помощью верного Васьки добрался до постели своей, рухнул и заснул, не чувствуя, как Васька стягивает с меня гусарские ботики и отстегивает перемазанный мелом черный ментик. Коли бы эту историю написал один из славных сочинителей наших, то непременно заставил бы меня увидеть во сне чешуйчатого моего приятеля с колодой карт в мокрой перепончатой лапе. Но, клянусь усами, саблей моей клянусь, что не увидел той ночью во сне решительно ничего.
Вот, пожалуй, и вся история о том, как отставной корнет Александрийского полка вел гребную флотилию на штурм столицы Курляндского герцогства.
Но, как вы понимаете, было еще много всяких приключений и неприятностей, прежде чем мы окончательно выбили врага из Курляндии.
Наутро Бахтин насколько мог честно доложил фон Моллеру о моей роли в сей военной операции. Ему не хотелось, чтобы адмирал принял его за безумца, и некоторые детали он преподнес в сглаженном, так сказать, виде. Он объяснил, что Калинин и я взяты были в качестве проводников, и наше знание местности позволило избежать подводных рогаток, а также благополучно пришвартоваться в Митаве, обстрелять город и высадить пехоту. Боюсь, что в его донесении концы с концами не сходились, но итог был перед адмиралом на ладони — Митава взята, вражеские пушки и боеприпасы захвачены, даже шубы и сукно из обоза — и те погружены на лодки и доставлены в Ригу. А что касается экипажей обеих бахтинских лодок, видевших мои странные маневры на ночном берегу, — то его приказ держать язык за зубами исполнялся свято. Теперь лишь, может статься, кто-то из матросов, списанных на берег, рассказывает о ночном плавании через старицу Курляндской Аи, привирая немилосердно и обращая одного-единственного черта в целую их дивизию.
Фон Моллер не стал вдаваться в подробности и сказал, что он иного от «Бешеного корыта» и не ожидал.
Мы сделали то, что могли, и даже то, что было превыше сил человеческих. Но Митаву наши войска не удержали. Южнее вокруг артиллерийского парка, оказавшегося в Рундале и назначенного первоначально для осады Риги, заварилась такая каша, что нашим пришлось отступить. Фортуна отвернулась от Штейнгеля и Левиза, наше потрепанное войско, потеряв две с половиной сотни убитыми, покинуло Митаву, и там опять водворились пруссаки.
Но вскоре прилетела отрадная весть — Бонапарт отдал приказ об отступлении из Москвы! И мы ожили!
Я не подружился с Бахтиным так, как это принято у нас, гусар, но о дуэли речи уж не было, и я совершил еще несколько рейдов на «Бешеном корыте», мы ходили на Шлок и Вольгунд и знатно их обстреляли. А потом фон Эссена государь сместил, прислав к нам военным губернатором маркиза Паулуччи. Мы чаяли, что вот и войне конец, но взятые в плен пруссаки сообщили нам удивительную новость: они решительно ничего не знали о бедственном положении французской армии и ее скорбном отступлении по Старой Смоленской дороге, им лишь сообщили, что Бонапарт выступил из Москвы с единственной целью — перезимовать в Вильно. Так что прусский корпус под командованием Макдональда с места не сдвинулся. И даже пощипывал лифляндские территории, посылая небольшие отряды на правый берег Двины. А когда мы перешли в решительное наступление, то пруссаки дали нам сдачи. В Риге начался переполох — противник, не ведая, что по всем военным законам ему полагается отступать, того и гляди что возьмет Ригу! К счастью, Левиз, отступая, заманил неприятеля под картечь наших батарей. Но близилась зима — и страшно было подумать, что произойдет, когда на Двине встанет прочный лед. Канонерские лодки уже не смогут носиться по ней от устья чуть ли не до Якобштадта. И она перестанет служить преградой для врага.
«Бешеное корыто» сражалось до начала ноября, когда похолодало. Затем главной заботой Бахтина было спасти свою лодку от разумной, но весьма для нее опасной выдумки фон Моллера. Он сообразил вморозить более десятка канонерских лодок в лед напротив Рижской крепости и Цитадели, чтобы они служили батареями. Обывателей заставили готовиться к штурму — поливать водой одетые камнем стены бастионов и куртины, чтобы они покрылись льдом и сделались скользкими.
Но Макдональд, узнав о бедственном положении своего императора, приказал прусскому корпусу отступать. Тем и кончилась для нас славная кампания 1812 года.
После отступления врага государь император отблагодарил рижан за верность — им было даровано право заменять рекрутскую повинность уплатой денежного взноса в казну. Очевидно, ему подсказали этот вид награды те, кто имел удовольствие любоваться «лифляндскими казаками» Сиверса.
А что же Бахтин и «Бешеное корыто»?
Как только Двина очистилась от льда, шхерный флот попрощался с нами и отправился на осаду Данцига. Я рвался в бой вместе с новыми моими друзьями, но прибыло из Дерпта мое семейство — Минна и четверо малюток. Четвертый был рожден как раз на Рождество. И куда бы я от них подался?
Я смог лишь прийти на Хорнов бастион, откуда мы с Семеном Воронковым глядели, как уходят к устью лодки, предводительствуемые «Торнео». Весь город сбежался к берегу, прощаясь с защитниками нашими. Я держал на руках своего старшенького, Сашу, и объяснял ему, что есть гемам, что есть канонерская лодка, что есть транспортное судно, что есть плавучий лазарет.
«Бешеное корыто» сперва держалось позади, и меня это даже несколько удивило, но замысел Бахтина был прост — он хотел пройти мимо крепости красиво. Стоя в ряд, как на параде, проплывали мимо меня Никольский, Иванов, Ванечка Савельев, я махал им отчаянно, а они лишь повернулись ко мне дружно — чай, по приказу тут же стоявшего Бахтина. Он не удержался от проделки — поравнявшись с бастионом, дал знак — и маленький единорог на корме громыхнул, ядро пролетело над самой водой и ушло в глубину. Так он прощался с Ригой и со мной — увы, навсегда. Ни улыбки, ни крика дружеского — лишь долгий строгий взгляд. После чего гребцы вмиг вывели «Бешеное корыто» вперед — и оно, обгоняя прочие лодки, пошло к «Торнео», чтобы и на марше быть впереди всех.
И я горько вздохнул, потому что лишь в тот миг понял истинную разницу между собой и Бахтиным. Для меня Отечество теперь было — дом, сын на руках и мир, который я защищал как умел. Для него Отечество было — война, бесконечная война, когда впереди видишь врага, жаждешь с ним переведаться и не имеешь минуты, чтобы обернуться и хоть прощальным взглядом — а увидеть то, что за спиной, то, за что сражаешься. И иного Отечества, очевидно, ему не требовалось. Для меня — дом, для него — знамя…
Но объяснить ему этого я уже не мог.
