подвернуть чего-нибудь, прокрутить дырку или навесить второй пропеллер, чтобы тихоход двигался быстрее…
Механик дядя Яша Симкин был тут бессилен.
Впереди снова что-то полыхнуло, Мамкин понял – пройденное повторяется, там хлопает слезящимися на ветру глазами второй зенитный расчет.
Кого-то ждут фрицы на этом участке, как минимум – полк бомбардировщиков, идущий на бомбежку Минска. Значит, добыли какие-нибудь наши карты, документы, полетные листы с проложенным маршрутом, иначе бы они вряд ли бы выставили две мощные зенитные точки.
«Надо будет сообщить своим, – мелькнуло в голове у Мамкина, – хотя позиции у этих стрелков временные, сегодня они здесь, завтра отпрыгнут на тридцать километров отсюда, но сообщить все-таки надо», – он глянул вправо, глянул влево в поисках «мессеров», не нашел, посмотрел назад… Пусто. Куда же они провалились?
«Мессеров» не было – то ли вверх, в облака нырнули, то ли вообще ушли в сторону, – непонятно… Но, если бы они ушли, Мамкин это обязательно почувствовал, у него легче бы на душе сделалось, но легче на душе у Мамкина не становилось. Значит, эти небесные крокодилы находятся где-то рядом. Замаскировались только… «Сидят в кустах, ждут», – возникло у Мамкина в голове тревожное. Возникло и тут же пропало.
Раз пропало – значит, уже хорошо.
В следующую минуту он словно бы заскользил с горки вниз, прошел совсем недалеко от зенитчиков, малость в стороне, – фрицы от изумления тоже рты пораспахивали. Могли бы «руссише фанер» ухватить руками за концы крыльев, но не ухватили… Не догадались, что это можно сделать. Мамкин чуть приподнял кукурузник, высунулся, что называется, из леса, из-под его прикрытия, чтобы оглядеться, но сделать это не успел, – из мокрого мрака пространства пришла пулеметная очередь, всадилась в самолет.
Кукурузник, будто живой, охнул от боли, повысил голос, отплюнулся горьким черным дымом и, захлебываясь, клюнул носом, устремляясь вниз, но тут же выпрямился. Очередь попала в мотор. Хуже не придумаешь – даже самое малое движение воздуха, плюгавенький ветерок могут раскочегарить пламя так, что оно в несколько секунд накроет самолет не только с кабиной, но и с хвостом.
У Мамкина имелся парашют, он на нем сидел, но в голове даже мысль не возникала о парашюте, о том, чтобы воспользоваться им, даже речи быть не могло, – у него же полный самолет людей… Несмотря на прямое попадание, мотор хоть и кашлял и дымил подбито, хрипел, но продолжал работать.
Хвосты пламени быстро перекинулись с двигателя на крылья, мигом сожрали проолифенный, а потом еще и пропитанный краской перкаль, а вот в фанере увязли. Плотную прессованную фанеру – главный материал, из которого сотворен кукурузник, огонь будет глодать долго, на фанеру и была вся надежда…
В кабине, в самом низу, под ногами, полыхнуло слабенькое пламя, Мамкин прижал его унтом, и яркие колючие язычки испуганно нырнули за обшивку самолетного дна, залопотали там что-то на своем чертенячьем языке.
Если бы у У-2 была скорость, как у истребителя, под пятьсот километров в час, Мамкин легко бы сбил огонь, все эти трескучие косынки, хвосты, пряди, простыни, лохмы оторвались бы от кукурузника, как пушинки, и растворились бы в пространстве, но на скорости в четыре раза меньшей этого никогда не удастся сделать. Увы.
Оставалось одно – держаться. Мамкин сжал зубы. Под унтами снова возникло пламя, пробежалось резво по полу и вцепилось в голенище правого унта.
Ноги от огня спрятать было некуда. С правого унта огонь перепрыгнул на левый и вспыхнул с яростной силой, очень ярко и зло.
Меховые голенища были сожраны в полторы минуты, огонь переполз на коленки и вцепился в комбинезон. Мамкин попытался его сбить одной рукой – бесполезно.
Одно было хорошо – линия фронта за это время приблизилась километров на десять, а то и на двенадцать… Скорее бы перевалить через эту стреляющую, начиненную раскаленным свинцом, осколками, воплями и болью черту, очутиться над своей территорией, и тогда можно было бы идти на посадку.
Главное, чтобы местечко поскладнее, поровнее подвернулось, само подползло под кукурузник, чтобы сесть можно было, не скапуститься и не перевернуться через мотор и работающий на полных оборотах винт.
Мамкин услышал, как внутри фюзеляжа закричали ребята – огонь добрался и туда.
– Держитесь, держитесь, хлопчики, – сквозь сжатые зубы просипел Мамкин, огонь уже вцепился ему в живое тело, он подергал ногами, пытаясь справиться с болью, навалился грудью на штурвал, словно бы тяжестью своей пытался подогнать свою тихоходную прялку: быстрее, быстрее, но тщетно – мотору У-2 он ничем не мог помочь. Максимальная скорость у его кукурузника была сто пятьдесят два километра в час. Так написано в учебнике. Нежирно, но жирнее быть никак не может.
Штурвал хоть и сдвинулся вперед, но горящий, оставляющий после себя длинный жирный хвост дыма кукурузник не сбросил высоту ни на сантиметр. Высоту нужно сбрасывать более резким движением штурвала от себя.
Сжав до скрипа зубы, Мамкин помотал головой. На мгновение увидел свой У-2 со стороны, увидел и летчика… Злые прыгающие лоскуты пламени перебрались на рукава, начали проедать дырки.
Через несколько мгновений Мамкин ощутил боль на лице – сильную, очень сильную боль, он едва не закричал, перед глазами у него закрутились, будто в цирке, яркие красные круги, схожие с кровяными. В цирке Мамкин был один раз в жизни, еще в курсантскую пору, – перед самым Новым, 1939 годом, когда в предчувствии праздника сосредоточенные хмурые люди, словно бы преодолевая самих себя, начали улыбаться друг другу, радовались скрипу снега под ногами, ловили в нем какие-то музыкальные звуки, – вот тогда-то и повели курсантов в цирк.
Повели с одной целью – чтобы те, посмотрев на гимнастов, прикинули свои возможности по части спортивных успехов, а также сравнили с возможностями человеческими, – и гимнасты не подвели… Им ведь было все равно: ходить на ногах или на руках, есть-пить за столом, как все нормальные люди, либо, расположившись на тридцатиметровой высоте вниз головой, через соломинку лакомиться коктейлем, крутиться по-беличьи в колесе и не терять ориентации, не ощущать усталости или страха, – вообще не ощущать, – впрочем, как и колик в спине от перенапряжения, и боли в плечах, не видеть и темные кольца в глазах.
Казалось, в цирке работали гуттаперчевые люди…
Что еще удивило тогда Мамкина – в цирке было много яркого красного цвета, кровянистого, какого-то дурного, вызывающего тошноту. Сейчас точно такие же круги начали плавать перед пилотом Мамкиным.
Он хотел перчаткой смахнуть боль с лица, но не смог оторвать руки от штурвала, пальцы мертво спаялись с эбонитовой облаткой ручного управления, стиснул зубы еще сильнее.
