С курением, однако, надо было кончать: не я курил опиум, а опиум курил меня. Когда-то, на голубом рассвете моей любви к жемчужному дымку, мне хватало одной бамбуковой трубочки на целый день: я был общителен, в меру задумчив и мил. Потом одной закурки мне стало мало, и я с открытой душой перешел на две. Но вскоре и двух оказалось недостаточно для ровного настроения – и уже три трубочки повышали мой тонус и отгоняли ипохондрию.
Я осознавал, что нахожусь в зависимости от своего «коричневого хозяина»; то было неприятное чувство, и мне хотелось от него освободиться. Но для этого надо было избавиться от причины – третьего тут не дано. Брошу курить – освобожусь от рабства. Однако привычка к сладкому рабству пересиливала все остальные желания, и мои усилия ни к чему бы не привели. На горизонте брезжила одна слабая надежда: сократить дозы до одной-двух трубочек – это излечит от периодической ломоты во всем теле, а заодно и от непомерной траты денег. Я, со своим богатым опытом опиомана, в такое решение почти не верил – но отчего бы не попробовать? Хотя бы любопытства ради? Я слышал от Жефа Кесселя, вполне разделявшего мое пристрастие к наркотикам и подумывавшего, как и я, об избавлении от наркозависимости, о некоем докторе Селиме, ливанце, творящем чудеса. Ливанец! Он должен понимать толк в этом деликатном деле – на его экзотической родине, как утверждают наблюдатели, приправленные «дурью» наргиле курят даже кошки.
Доктор Селим – ливанский врачеватель и чародей. Его специализация – наркотики, борьба с ними, их показания и противопоказания, происхождение и применение, свойства и качество. По словам Жефа, ливанец был мастером своего дела, другого такого не сыскать во всей Франции. Клиенты слетались к нему как мухи на мед. Методы своего лечения он, разумеется, держал в строжайшем секрете, за семью печатями, и эта таинственность лишь укрепляла веру пациента в целителя. Курс лечения включал в себя прием снадобий, приготовленных собственноручно Селимом из желчи бегемота, сухожилий льва и глаза абортированного черного ягненка. Такой необыкновенный подбор ингредиентов насторожил бы колеблющуюся душу, но к Селиму шли люди твердые, а виртуальное присутствие абортированного ягненка лишь укрепляло их веру в исцеление. Лечение сопровождалось болевым массажем отдельных частей тела. Колотя по животу и плечам ребром тяжелой ладони, ливанец невнятно бормотал то ли молитвы, то ли заклинания на непонятном языке. Уверен, что, поручи кто-нибудь доктору Селиму лечение больного от насморка, он бы не справился с поставленной перед ним задачей.
Обо всем этом я задумался уже постфактум – облегченный на энную сумму денег, я распрощался с хитроумным мошенником вполне дружелюбно. Нечего и говорить, что две недели, проведенные мною под крышей клиники доктора Селима «Седьмое небо», ничуть не помогли мне избавиться от опиомании или хотя бы снизить количество выкуриваемых трубок – ничего из этого не вышло. Зато я набрался новых острых впечатлений и утвердился во мнении, что чаще всего человек сам желает быть обдуренным и обманутым – будь то в политике, в быту или пусть даже в области грез. Знаток несовершенной человеческой природы, лекарь Селим брался за лечение недуга, обещая избавить страдальца от всех неприятностей – главной, а заодно и сопутствующих. Клиент азартно клевал на такие щедрые обещания: чем фантастичней надежда, тем безогляднее в нее веришь. И были такие, что убеждали себя в успехе лечения: нервная система окрепла, исчезла сыпь на спине, эрекция вновь обрела уверенность. Организм под воздействием львиных сухожилий освежился и готов был к новым приключениям, как будто человек собрался жить вечно.
Жеф Кессель, верный товарищ, согласился пройти вместе со мною весь круг испытаний инъекциями и желчью бегемота – по дружбе и за компанию; да ведь и ему было от чего лечиться у Селима. Ливанец, заработав в Париже громкое имя борца с наркозависимостью, перебрался к тому времени в благоухающий духами Грасс – поближе к местам развлечений сливок нашего общества, окутанного страстным желанием погрузиться в нирвану. Выйти из этого блаженного состояния было куда трудней, чем в него войти, и вот тут-то услуги доктора Селима были неоценимы; на Лазурном берегу ливанец был признан и популярен как гуру.
Особняк шарлатана, где располагалась клиника, был похож на патрицианскую римскую виллу, окруженную ухоженным садом с дорожками, посыпанными золотым песком; все это, должно быть, укрепляло авторитет владельца заведения в глазах страждущих посетителей. Я, во всяком случае, был приятно удивлен: в убранной со вкусом и обставленной дорогой английской мебелью приемной виллы не разило ни карболкой, ни тошнотворным запахом больничной стирки.
– Нравится? – наклонившись ко мне, вполголоса спросил Жеф. – Хорошо бы, Селим додумался открыть тут бар для ожидающих. Для нас с тобой. Мы бы зашли, пропустили по рюмке-другой.
Ливанец принял нас поодиночке. Пол его кабинета, роскошного, как будуар элитной куртизанки, был застлан персидским ковром, а мраморные стены украшены картинами дорогих художников в резных золотых рамах. Доктор, выслушав меня, пообещал мне за две недели стационарного лечения ослабление опиумной зависимости и, при скрупулезном выполнении после выписки профилактических требований, окончательное, через год, от нее освобождение.
Прекрасное слово «освобождение» звучало в устах ливанца не совсем убедительно, но и не вовсе безнадежно: я еще ничего не знал об абортированном ягненке и африканском гиппопотаме и готов был залечь на больничную койку в ожидании чуда. В конце концов, вся наша жизнь – чудо, и это надо принимать как должное. Единственное, что меня насторожило, это категорический отказ ливанца госпитализировать вместе со мною и Жефа Кесселя, ограничившись для него амбулаторными посещениями. Казалось бы, в чем тут подвох? Две недели «на седьмом небе» – это кругленькая сумма в карман доктора… Потом до меня дошло: целитель опасался доверительных разговоров двух наблюдательных друзей о методах его лечения. За две недели можно многое подметить критическим литературным оком, а затем и описать ироническим пером.
Вернувшись из Грасса в Париж, я с облегчением махнул рукой на потерянное на вилле «Седьмое небо» время и на выброшенные на ветер деньги, затянулся бамбуковой трубочкой и взялся за свои статьи. Профессия во многом определяет рубежи деловых и приятельских контактов, в особенности журналистика – она безгранично расширяет круг знакомств, полезных и бесполезных. Входя с тетрадкой рукописей во двор издательства «Геометрический фазан», мог ли я предположить, что Лев Иудеи – император Эфиопии Хайле Селассие, памятуя о моих статьях про борьбу эфиопов с фашистской Италией за свободу, обратится ко мне с приветствием? Нет, о таком повороте событий я и помыслить не мог… Новые контакты, новые политические интересы, которые я излагал на страницах парижской периодики, оттеснили от меня старые литературные связи, но не пресекли их. Журналистика забирала почти все мое время, литература отодвинулась на задний план. Муссолини щелкал клыками в Эфиопии, Гитлер – в Испании. Политическая публицистика все больше меня увлекала, в европейском предгрозье я занимал определенную, жесткую позицию – антифашизм. Этой позиции, не допускающей колебаний, я никогда не изменял; она полностью соответствовала моему лозунгу, вызвавшему широкий резонанс в обществе: «Ни коммунизма, ни фашизма!». Любая на выбор из этих двух политических систем стала бы гибельной для Франции.
