и душу дьяволу отдавать. Но они же не твою душу просят взамен за ее свободу?
— Практически, — скривился Клопп. — Они считают, что аферу с продуктами организовал человек из парижского Торгпредства. Мол, не мог Навахин без него действовать. Да и рапорт испанца у них, как и у меня, сомнения вызвал, уж больно он подробно написан. Только я подумал, что его писали для комиссара Роша, а ГПУ решило, что он писан для Москвы.
— Так пусть сами и разбираются со своим человеком.
— Они не могут, он «выбрал свободу». Сначала поехал было в Москву по их вызову, но в Польше спрыгнул с поезда, вернулся в Париж и попросил политического убежища. Французские власти его спрятали, и ГПУ не может до него добраться.
— ГПУ хочет, чтобы до него добрался ты?
— Нет, они хотят, чтобы я нашел доказательства его вины и представил их французским властям. Тогда этот невозвращенец вместо убежища поедет на площадь перед тюрьмой Санте[67], как организатор двойного убийства.
— То есть они хотят, чтобы ты выполнил работу французского детектива? Послушай, а как они вообще на тебя вышли?
— В газете про меня прочитали. Рош решил публично поблагодарить русского эмигранта месье Клопп.
Кунцевич молчал, размышляя.
— Я считаю, что твоя честь не пострадает, — сказал он наконец. — Ты займешься тем, чем занимался всю жизнь — изобличишь вора и убийцу, а в этом нет ничего зазорного. Да и судить его будет не тройка ОГПУ, а французский суд. С присяжными и адвокатом. Я думаю, тут нет никакой сделки с совестью. Ну а жизнь матери — превыше всего. Я свою даже не помню, она умерла, когда мне было четыре года, но если бы я попал в такую ситуацию — не думал бы ни минуты.
— Ты правда так считаешь? — голос Клоппа задрожал.
— Да. Только… Какие они тебе могут предложить гарантии?
— Это я продумал. Я потребую от гепеушника письменного поручения на бланке посольства, с подписью и печатью, а также официального разрешения на отправление маме писем и посылок. И если она перестанет выходить на связь, предам это письмо огласке.
— Ты думаешь, наличие такого документа их остановит?
— Не знаю, но ничего другого я придумать не смог.
— А как твоя мамаша будет отвечать на письма? Она же неграмотная.
— В России двадцать лет борются с неграмотностью, так что читать-писать мать научилась. Я получаю от нее письма через месье Годованникова. У него есть какой-то человек в Москве, мать пишет мне на его адрес, а этот человек переправляет письма во Францию. Как только, не дай бог, конечно, письма от матери перестанут приходить, я опубликую документ.
— Но если в русском Париже узнают о твоих шашнях с ГПУ, тебе руки никто не подаст!
— Ты же сам только что сказал, Мечислав Николаевич, что если дьявол требует душу в обмен на жизнь матери, надо соглашаться. Давай лучше обсудим, как мне изобличать невозвращенца.
— В первую очередь я бы выяснил у твоих новых друзей, знал ли месье Навахин испанский.
«Вот что постоянно вертелось в моей пустой голове!» — подумал Осип Григорьевич.
Глава 12
За столом сидел известный французский писатель, пил водку и, выпив очередную рюмку, непременно ее разбивал. Ему кто-то сказал, что это старинный русский обычай. Официант с улыбкой подбирал осколки и аккуратно вписывал в счет десять франков.
После третьей рюмки французский писатель захмелел, стал целовать Верочке руки и спрашивать:
— А проституцией вы занимаетесь? Нет? Вот странно… После войны я служил в Константинополе и знал там некоторых русских женщин. Одна научила меня говорить по-русски. Вот, например: «Иди в п…». Что это значит?
Верочка объяснила:
— Это старинное русское приветствие. А других приветствий она вам не говорила?
— Нет.
— Жаль, есть очень звучные слова. «Иди на …й», например.
Через час писатель окончательно окосел и стал собираться домой. На выходе он столкнулся с входившим в ресторан Филаретовым.
— Пардон, месье, — извинился стражник.
Услышав акцент, писатель спросил:
— Вы русский?
— Да.
— Иди на …й!
— Чего? — Филаретов схватил писателя за лацканы пиджака.
— Это он так с тобой здоровается, — сказала Верочка, не поднимаясь с места, — я его научила.
— Да, Вера, двадцать лет ночной жизни дают о себе знать. — Филаретов отпустил ничего не понимающего француза, одернул на нем пиджак и, легонько хлопнув по плечу, показал на дверь. — Оревуар, месье.
— Совсем у тебя с мозгами плохо, — стражник сел за столик к консоматорше. — Ты представляешь, что с ним будет, если он сейчас с кем-нибудь на улице так поздоровается?
— Ну и черт с ним, надоел.
— А где Ольга?
— В кабинете, с шоферюгами.
Стражник сразу погрустнел.
— Что за шоферы?
— Таксисты.
Филаретов, подошел к стойке и попросил чашку кофе. Просидев за ней четверть часа, он поднялся — отведенное на отдых время кончилось. «Черт, и в кабинет не зайдешь, после такой выходки она со мной и разговаривать не станет, — подумал стражник. — Придется манкировать службой. Может быть, пронесет, су-бригадир не появится. А не пронесет — и черт с ним, мне ее надо непременно увидеть».
В это время дверь кабинета открылась, и из него вышло несколько парней, один из которых — белобрысый мужчина лет сорока пяти — был Филаретову знаком по прежней службе.
— Федя! — узнал знакомец Филаретова, — рад тебя видеть! О, да ты при месте, — таксист потрогал его за форменную пуговицу с двумя скрещенными ключами, — поздравляю!
— И я рад встрече, Иван. Что празднуете?
— Тариф редюи[68] обмываем. Хозяин велел пассажирам скидку сделать в двадцать процентов. Они рады-радешеньки, а нам — хоть в петлю лезь. А от тоски у нас, русских, лекарство одно. Может быть, по рюмашке? Я угощу.
— Спасибо, Иван, но я на службе.
— Ну, как знаешь. А я, пожалуй, позволю себе еще. Эй, услужающий, капни-ка мне коньячку.
В это время из кабинета вышла Ольга, кивнула Филаретову, но не подошла, а села рядом с Верой.
Стражник направился к их столику.
— Добрый вечер, Ольга Аркадьевна. Вы позволите сегодня вас проводить?
— Благодарю, но меня уже ангажировали.
— Тогда позвольте прямо сейчас сказать вам несколько слов тета-тет.
Верочка встала:
— Пойду я носик попудрю, — и, виляя бедрами, удалилась в сторону дамской комнаты.
Филаретов наклонился к уху графини и прошептал:
— ГПУ знает, что Навахин не говорил по-испански. Вам надо уехать…
Губы графини искривились в презрительной улыбке:
— А я думала, признаетесь вы или нет, и если да, то как. Благородство решили проявить? Спасибо, месье Филаретов. И я вас попрошу, — пейте теперь кофе в другом месте.
— Но вы
