польском происхождении хозяев: изображение орлов, картины, книги. В порыве ненависти мы хотели уничтожить эти дома, однако немного остыли, встретив нескольких местных жителей. Оказалось, здесь жило много поляков.
Останавливаемся у одного из них. Не очень ему доверяем: «документом», свидетельствующим, что он свой, является «Капитал» Маркса на немецком языке и невероятно ломаный польский язык.
Солдаты из тыла первого эшелона рассказывают, что несколько дней назад здесь сбили немецкий самолет. Один из летчиков, уже спускаясь с парашютом, стрелял сверху. Этот погиб. Другой же приземлился с поднятыми руками, но сразу же исчез, будто сквозь землю провалился.
Настроенные таким образом на повышение бдительности, допрашиваем всех гражданских лиц. Поскольку в батареях порой не знают, какое решение принимать, на всякий случай коренных жителей направляют к офицерам контрразведки.
Едим изысканные консервы, пьем великолепные напитки. Несмотря на это, у солдат наблюдаются случаи заболевания цингой.
В это время появляется фронтовое понятие: трофеи.
Вчера вечером мы «атаковали» склад горящих консервов. Все было как на учениях: бег с винтовкой наперевес, с прикрытым лицом, в направлении горящего склада, короткий укол штыком, мгновенный отскок — и несколько банок горячей говядины в собственном соку становятся законной собственностью.
Входим в первый эшелон и продолжаем самый тяжелый в истории 2-й дивизии путь. Перед нами сильно укрепленные позиции, последняя линия обороны Поморского вала. Направление удара — Мирославец. Яростно защищается крепость Пила. Не подозревая, какие события нас ждут, отдохнувшие и веселые, идем вперед. С каждым новым местом привала прощаемся песенкой:
Будь здорова, дорогая,
Я надолго уезжаю
И, когда вернусь, не знаю,
А пока — прощай…
Огромное количество разноцветных ракет, бороздящих небо, говорит о близости переднего края. Таблички, сделанные из наспех отесанных дощечек, и стрелки с указателями ориентируют в расположении «хозяйств», получивших названия по фамилиям командиров.
В военные действия включаемся ночью — внезапно, стремительно. Наша задача — задержать вражеские танковые подразделения, пробивающиеся из окружения. Местность, лесистая и холмистая, с множеством озер и рек, покрытая железобетонными укреплениями, была чрезвычайно тяжелой для наступления и исключительно благоприятной для обороны. Огонь мы начали прямо с марша. Идут тяжелые бои под Подгаями и Надажицами, день и ночь, без перерыва на отдых или еду. Предусмотрительные солдаты чудесным образом используют сковородки, жаря на них все, что удается добыть. Добрые старые сковородки стали теперь единственным средством приготовления горячей пищи.
Дает себя знать отсутствие идеальной схемы наступления, которому обычно предшествует мощная артиллерийская подготовка. Стреляем экономно, постоянно, но очень медленно передвигаем огневые позиции вперед.
Мирославец был последним бастионом в системе немецкой обороны в главной полосе Поморского вала. Мы продвигались к нему в ожесточенных, бесконечных боях. Подход к городу затрудняла неблагоприятная предвесенняя погода.
На следующий день, покружив лесными дебрями, выходим на опушку леса, откуда уже были видны строения Мирославца. В бой вступают танки. 5-й и 6-й полки нашей дивизии спешат на помощь танкистам. Нам выпадает на долю поддержка огнем 2-го полка. Но, прежде чем мы начали вести огонь, огромная волна самолетов противника подвергла бомбардировке наш передний край и артиллерийские позиции. Наших зениток даже не видно. Вместе с пехотой, продвигавшейся вдоль шоссе, открываем огонь из винтовок и пулеметов по пикирующим самолетам. От чудовищного грохота дрожит земля.
В тот момент, когда с диким воем бомбы разрывали замерзшую землю, в молодом лесочке рядом с нами сдалось в плен несколько немецких солдат. Они покорно подняли руки:
— Kameraden, nicht schießen![5] Гитлер капут!
— Ишь ты, сволочь! Хорошенький мне «капут»…
Заниматься ими не было времени. Горит несколько наших танков. Продолжаем вести беглый огонь. Противник возобновил воздушный налет.
— Сукин кот… Прямой наводкой… Огонь! — горячится командир.
Каждую его команду понимаем с полуслова. Он был знатоком своего дела и прекрасным человеком, одним словом, настоящим командиром. Если был в хорошем настроении, всех называл по имени.
К вечеру Мирославец пал.
Сильный дождь со снегом стирает следы ожесточенного боя.
Крайне изнуренные, размещаемся в городе по домам, кому где удастся. Только утром обнаруживаем, что город оказался и нашей и немецкой собственностью. Вспыхивают короткие, локальные стычки. Вскоре пальба умолкла, поскольку остатки немецкого гарнизона Мирославца исчезли, как крысы с тонущего корабля.
Немного отдохнув, двигаемся вместе с пехотой в направлении аэродрома в Боруско. С этого аэродрома еще вчера поднимались немецкие бомбардировщики. Наши подразделения попадают под пулеметный огонь. Меня возмущает непродуманное решение двигаться вперед плотной колонной вместе со штабными и снабженческими машинами. Считаю это беспечностью. А может быть, это самый удачный вариант движения? Мы остановились в овраге. Теперь ни вперед, ни назад.
Минута веселости, вызванная выступлением на краю оврага какого-то артиста-любителя, не меняет общего плохого настроения. Достаточно, чтобы неприятель сбросил в овраг несколько бомб или открыл артиллерийский огонь, — и нас можно было бы вычеркивать из списков личного состава армии.
Усаживаюсь в заснеженном рву и достаю планшет. Нахожу в нем еще не читанное письмо. Меня охватывает радостная дрожь — письмо от Дануси. Писала она не часто, впрочем, так же, как и мои близкие. Чаще всего приходили письма от девушек из тех мест, где проходил наш боевой путь. Погружаюсь в чтение.
С раскисшего поля в овраг спускаются три оседланных коня с одним всадником. Хорунжий соскочил с лошади, наклонился к земле и стал черпать рукой снег, прикладывать его к вискам и лицу, брать в рот. Приглядываюсь к нему и вдруг узнаю: это же Стеттер, мой школьный товарищ, сосед по парте. В свою очередь он смотрит на меня, но не узнает. Придя немного в себя, начинает бормотать:
— Нас окружили немцы… Я ехал с командиром… и сержантом… Внезапно налетели на нас, гады… Спасся один я…
Вновь он зачерпнул горсть снега, уселся на землю. Я приблизился к нему:
— Адам, не узнаешь меня? — Мне хотелось вывести его из состояния оцепенения.
Узнал, улыбнулся, но продолжал говорить о смерти командира, об окружении. Его, очевидно, мучили угрызения совести, он чувствовал себя виноватым, что покинул товарищей. Однако в конце концов он уселся на коня и, ведя в поводу двух других лошадей, двинулся в направлении головы колонны.
Между тем на краю оврага артист-любитель продолжал свое выступление. Теперь он изображал горе-вояку, жалующегося на несправедливость солдатской судьбы: «Один маленький котелок — два человека, одно большое ПТР — один человек». «Артист» готовился уже к следующему номеру, когда пулеметная очередь сдула его в овраг.
Осматриваю в бинокль местность. В поле зрения находилось довольно обширное пространство, ограниченное с трех сторон полосой леса. Единственное нетипичное строение говорило о близости аэродрома. Это был наблюдательный пункт
