Это долго рассказывать, но, в общем, унаследовала. Если хочешь, если ты свободен, приезжай ко мне на выходные, – внезапно для самой себя пригласила.
«Почему?» – задумалась после того, как положила трубку. «Только потому, что полгода не была с мужчиной? Что это за капризы, что мы вообще за существа – люди, какие-то биологические роботы с запрограммированными желаниями. Ну да, хочется хорошего секса».
И в этой мысли, как и в мысли о старости, было удовлетворение. Сузанне доказывала мертвому Шурцу, что он ошибся.
Услышала шум мотора и вышла из дома на улицу, чтобы показать Патрику, где припарковаться. Он сказал, что сможет остаться на несколько дней, до следующего воскресенья. Сузанне изобразила радость. Он выглядел совсем не таким, каким она его помнила, – то ли изменился, то ли запомнила неправильно.
Но на всякий случай спросила вечером, когда они шептались за бутылкой рейнского вина:
– Патрик, а ты уверен, что ты сын своих родителей? Может, ты на самом деле усыновленный?
Золотистые отблески свечи играли в хрустальных бокалах (золотистая фигурная свеча стояла у Шурца на полке, судя по толщине слоя пыли, много лет; Сузанне решила использовать ее для «романтического» вечера и установила на журнальный столик).
– Почему ты спрашиваешь? – насторожился Патрик.
Сидели прямо на полу, на толстом приятном на ощупь ковре – таким он стал после того, как вычистила, а при хозяине был сбившимся и липким.
– Да так, тут одно исследование нашла у Шурца… Это тот, чей дом.
– Нет, я-то свой, точно. Я вот думаю: Ян, помнишь, я тебе о нем рассказывал, может, он был усыновленный? Хотя зачем бы в такую бедную семью усыновляли? Нет, наверно нет. А Шурц – это кто?
– Я же говорю, это он мне дом оставил, когда умер. Он не так давно умер.
– А… Понятно. Ну, шустрая же ты.
– Ни фига тебе не понятно.
– Нет? – поглядел на нее с плохо прикрытой надеждой.
– Нет. Мы были друзьями, очень близкими друзьями, – соврала. – И кроме того, работали вместе. Но не это, ты не думай. У него никого из родных не было. Так, была одна… племянница, что ли, – такая дура! Он ее на дух не переносил и к себе не подпускал. Она, конечно, закипела, что дом не ей оставили, ну а что она может сделать? Все черным по белому, и к тому же я здесь прописана уже сколько лет. И вообще, за что ей дом оставлять – она же для него пальцем не пошевелила. Ты бы видел, что здесь было, когда я сюда попала. Все в грязи. Он уже еле ходил, и ни ухода, ни фига. Она только после его смерти подвалила. Ну, как пришла, так ушла.
Много говорила, пока надежда во взгляде Патрика не погасла.
– А ты заботилась о нем?
– Да нет… к сожалению. Я слишком поздно приехала. Он ведь не писал мне, что со здоровьем проблемы. Может, она тоже не знала… А я, кстати, тоже работу бросила. Мы с тобой два безработных теперь, да?
– Я-то работаю. Не те масштабы, что раньше, но сойдет. На хлеб хватает, и депозит не приходится трогать. А кормить мне некого. Какие-то проценты выплачиваю, но Моника все равно сейчас больше меня зарабатывает. Они сами по себе… И я сам…
– И я сама…
Еще пара бокалов, и Патрик разоткровенничался.
– Здесь дело не в том, что «большая любовь» или «сломанная жизнь», – говорил Патрик об их былых отношениях. – Мой психолог, он все разложил по полочкам, и я с ним согласен. Все просто: людям неприятно не оставлять никакого следа в сознании других людей. Особенно если ты с этим другим был близок. Если вы вместе что-то предприняли безумное. Это отсутствие следа в чужой памяти возмущает. Доводит до ручки. То, что ты привязываешься, а к тебе – не привязываются. Будто тебя не было. Люди все время не уверены, что они есть, поэтому стараются оставить след в сознании как можно большего количества других людей. А ты, Су, – как рыба, вроде бы говоришь с тобой или даже… спишь. И в то же время ясно, что назавтра ты не вспомнишь, тебе все равно. Это нехорошо, Су.
– Нехорошо, – согласилась она. – Но я разве виновата? Я отчего тебя про родителей спрашивала… Я у Шурца в документах нашла – он, оказывается, через свое предприятие вовсю воровал данные. Так вот, он выяснил, что я подкидыш. У меня и родителей-то не было, меня бабушка растила, но теперь выходит, что и она – не родная.
– А… – сочувственно протянул Патрик, – тогда мне понятно, я об этом читал. Эмоциональная глухота.
– Нет, ну не настолько. Однажды я все-таки была влюблена. И даже до сих пор храню воспоминание. Я однажды ночевала под открытым небом, у костра, и рядом – с другой стороны костра – спал один человек. Я думаю, я его люблю, потому что невозможно так, – она отхлебнула из своего бокала, – заснуть в чистом поле рядом с совершенно чужим человеком. Как ты думаешь?
– Я не знаю… – теперь Патрик был похож на себя, каким она его помнила. – Мы с Моникой пару ночей спали в палатке… посреди полей, в Шотландии. А теперь – видишь как, никаких чувств не осталось. Но это не под открытым небом.
– Нет, ты ее и до того знал. Это другое. Я все запомнила. И след остался. Слушай, может, поэтому никто потом и не мог в моем сознании… как там – след? Привязаться? Он еще с польским акцентом говорил. А может – не с польским. Он художник.
– Редкую ерунду ты рассказываешь, Су. Какой художник? Какой костер? Но я вижу, что шанса на второй шанс – еще раз попробовать с семьей и с новыми детьми – у меня нет. Я не о тебе, я вообще… Как подумаю – все это с начала, мороз по коже. И ясно, чем все закончится.
– Нет, нету, – покачала она головой. – Но ты скажи, зачем тебе это нужно? Зачем пробовать еще раз?
– Я не знаю. У всех есть дома, машины и семьи. Но это на прежней работе, а здесь – представляешь, у меня тут коллега, так у него вообще нет машины. Я его спрашиваю: парень, ты вообще как передвигаешься? И еще другой есть – гей.
– Вот видишь. У тебя такой второй шанс – пожить для себя, определиться. Может, ты сам в душе гей. Я вот тоже бросила работу, начала определяться и – ты не поверишь! Докопалась до того, что я совсем не отсюда. Родителей у меня на этой земле никогда не было. Вообрази: меня подкинули сюда неизвестно откуда. С другой планеты.
– Да-да, – кивнул Патрик, – у меня такого не было, но
