от вашей лягушки
Еще чувствуя вкус марок на языке, я кидала зеленые конверты в щель почтового ящика. Забрать их оттуда нельзя, отступать было некуда.
Здравствуйте!
Вы заметили? Зиме показалось, что я лягушка. Я догадывалась, что что-то не так, что это время года отличается от остальных, но окончательно поняла это, когда ледяные кристаллы сковали мое тело, мое дыхание остановилось и сердце перестало биться. Я была заморожена. Я думала, что умираю. Часто думала.
Наконец-то лягушка увидела, что большим холодам приходит конец.
Ваша лягушка возвращается к жизни.
В доказательство этого встречаемся в субботу, 16 мая, около девяти утра, у подножия горы.
Желтый, синий, оранжевый, фуксия
Я веселилась, разглядывая остальных участников. Я точно выбивалась из толпы: зеленые легинсы, желтая футболка, синие гольфы, натянутые до коленей, и кроссовки разных цветов.
Мне нравился мой нагрудный номер, он состоял из одних четных чисел: 2248.
Увидев, что у линии старта стоят опытные бегуны, я отошла, чтобы не путаться у них под ногами. Оглядываясь вокруг, я никак не могла осознать, во что ввязалась. Раздался сигнал к началу забега. У меня даже горло перехватило, так было прекрасно ощущать всю эту энергию и слышать подбадривающие крики болельщиков. Несколько секунд мы ждали, когда первые бегуны пересекут стартовую линию и наступит наша очередь.
Два километра за папу
Я решила участвовать в забеге Горы ради очень ясной цели: на каждом двухкилометровом отрезке пути я должна поставить точку в каком-нибудь сюжете. Ноги были заняты бегом, а в голове в это время крутились последние минуты, прожитые с отцом.
Я вспоминала, как мы сажали цветочные луковицы, стоя на четвереньках перед домом. Было холодно и сыро.
– Фабьена, если сложить мои сорок лет, мамины тридцать пять и твои десять, сколько получится?
В пятницу после обеда мне совсем не хотелось заниматься математикой. Не помню, что за рожицу я скорчила, но отец, смеясь, провел своей большой рукой по моим волосам и сказал:
– Восемьдесят пять.
Я не понимала, зачем ему считать наш возраст, но знала, что он никогда не говорит ничего просто так.
– А значит, мы посадим восемьдесят пять луковиц.
С высоты своих десяти лет я гордилась тем, что разгадала задумку отца: наша семья будет цвести вечно. Но что-то было не так.
– Пап, нам же не всегда будет столько лет. Надо каждый год сажать еще три луковицы?
– Папе всегда будет сорок…
Крики поддержки вернули меня на землю, и я с удивлением обнаружила, что держу темп тех, кто с самого начала бежал со мной. Большинство бегунов надели наушники и целиком ушли в музыку. Мне же хватало пары кроссовок, чтобы перенестись в мир своих мыслей…
Октябрь выдался на редкость холодный, и папа ругался при каждом ударе лопатой. Руки в садовых перчатках мерзли, и я жаловалась, что мне не нравятся крокусы, которые он выбрал: мне хотелось, чтобы за меня росли десять красных тюльпанов.
– Бери что хочешь.
Я всегда буду помнить его лицо, когда он сажал свои сорок пролесок Люцилии. Такое грустное. Когда все восемьдесят пять луковиц были в земле, он обнял меня и заплакал.
– Каждую весну ты будешь смотреть на эту красоту.
– Ты тоже, да, папа?
Мы пробежали почти два километра, и я пыталась вытереть щеки и шею, мокрые от слез: пришло время отпустить отца.
Папа, я не обижаюсь на тебя.
Папа, я больше не обижаюсь…
Мне тоже пришлось сражаться с черной дырой.
Я получила столько помощи,
что дыра не смогла затянуть меня.
Я даже думаю, что ее больше нет.
Тюльпаны вернулись ко мне в голову, папа.
Я буду продолжать ухаживать за ними.
Дай мне знак, если можешь…
Я скучаю по тебе.
Я люблю тебя.
Я обернулась, чтобы посмотреть на знак, который указывал, что мы пробежали два километра, и наткнулась на руку бегуна слева от меня. Он мягко сделал замечание:
– Не смотри назад, главное впереди…
Я извинилась и улыбнулась ему. Знак не мог быть более ясным.
Два километра за маму
Множество людей прилипли к ограждениям, выкрикивая имена тех, кого пришли поддержать. Своего я не слышала, но мне было все равно. Я хотела прожить в одиночестве этот новый старт, а закончить его в хорошей компании.
Атмосфера вокруг была потрясающая. Многие из нас бежали гонку впервые и поддерживали друг друга. Я думала о матери. Спрашивала себя, сидит ли она где-нибудь со своей группой за разговорами о «пустотах» или собирается встретить меня на финише.
Мама, Брижит, Жизель…
Даже если когда-нибудь ты сообщишь мне, что теперь тебя зовут Жемчужина-Оникс или Турмалин, для меня ты навсегда останешься мамой. Я уже не знаю, какой дорогой к тебе идти… Мы не всегда понимаем друг друга, но, может быть, мы попробуем друг друга услышать?
Я люблю тебя.
Ступни начинали болеть. У меня не получалось хорошо сформулировать послание матери, но я не сомневалась в том, что мысленно говорила ей. Всякий раз, когда ноги касались земли, я отпускала все отрицательные мысли, какие у меня могли быть в ее адрес. Кроссовки втаптывали в землю обиду, непонимание, предубеждение. В горле у меня пересохло, и бежавшая рядом женщина ободрила меня, напомнив, что скоро будет пункт раздачи воды. Я смотрела на столпотворение впереди и гадала, удастся ли нам выхватить стаканчик с водой в этой неразберихе.
– Придется поработать локтями! – закричала моя соседка.
Она была права, но, добежав, я увидела, что у последнего столика справа меньше народу. Надо было действовать быстро и правильно: один стакан выпить, второй вылить на лицо. Выбраться из пункта раздачи невредимой было почти искусством.
Первые бегуны оторвались уже очень сильно. Я запаниковала, что закончу последней, но тут же успокоилась: я здесь не для того, чтобы прибежать первой и выиграть гонку…
Два километра за Этьена
На мне была новая желтая футболка, которую я купила специально по этому случаю и не успела постирать. Этикетка на воротнике неприятно царапала шею при каждом движении руками. Странным образом я стала думать об Этьене. Между нами происходило что-то похожее: отношения, где какая-нибудь мелочь постоянно портила время, которое мы проводили вместе.
Этьен,
Ты помнишь, как первый раз сидел со мной? Родители ушли на весь день, и мать показала тебе, что мы можем съесть в их отсутствие. Я помню, как ты подмигнул мне, закрывая дверцу холодильника. Ты спросил, какая моя любимая еда, и я, разумеется, крикнула: «Пицца!»
Ты потратил карманные деньги, чтобы заказать пиццу в ресторане на углу. Я не помню, сколько я съела кусков, чтобы произвести на тебя впечатление, но до сих пор помню, как мы смеялись.
Я очень переживаю из-за того, что ты пережил, с тех пор как обнаружил моего отца в гараже. Желаю тебе обрести мир, Этьен. Когда будешь готов, хочешь, мы пойдем есть пиццу и смеяться, как дети, которые еще не знают ничего плохого? Не спеши, я всегда буду здесь. Что бы там ни было, отец соединил нас на всю жизнь…
Твоя сестренка
– Фабьена!
Я узнала голоса Анны, Шарля и Фреда. Они держали зеленый плакат с надписью: «Вперед, Лягушка!».
У лягушки горели ноги! Я не смогла пробраться к друзьям и дать пять, но подняла руки и закричала, что вызвало общее движение, потому что большая часть бегунов повторили тот же жест.
Было здорово чувствовать всю эту энергию. Внезапно я снизила темп: наверное, я перестаралась, слишком разволновавшись. Выровнять дыхание оказалось нелегко, и тогда я вспомнила, что можно петь. Два-три метра я тихо напевала под нос, и дышать сразу стало легче.
У меня была цель: не переходить на шаг до конца гонки.
Моя победа
Я никогда не видела Луизу Лебон за пределами кабинета, однако хорошо помнила цвет ее волос, силуэт, манеру
