не знать? — Бабка Марфа зло сверкнула глазками из-под рябенького, в горошинку, платка. — Он наш, хлеб-от, колхозный.
— И то правда… Много до него охотников развелось…
— Они ноне не жнут, не сеют… — загалдели в толпе.
— Ваш хлеб в поле остался, — обернулся Фомич к очереди. — А этот вам господь бог посылает, вроде манну небесную.
— Так мы ж отрабатываем за этот хлеб-от…
— А я что, груши околачиваю? — Фомич махнул рукой. «Да что это я с бабами сцепился?» — подумал.
Он побежал в клуб, попросил соединить его с Мотяковым.
— Чего надо? — недовольно спросил тот, услыхав голос Кузькина:
— Почему мне хлеб запретили продавать?
— Этот хлеб для колхозников привозят. А вы не только в колхозе не работаете, но даже помогать отказались.
— Так я же работаю в Раскидухинской ГЭС?!
— Ну и поезжайте на Раскидуху за хлебом. — Мотяков положил трубку.
— Ах ты, сукин сын! Ну погоди. Еще посмотрим, кто в убытке останется.
Фомич дозвонился до начальника ГЭС и доложил ему о хлебном запрете.
— Я не могу лес отпускать, товарищ начальник. Поеду за хлебом в Пугасово.
— Правильно! Не давай им лесу, если они такие мерзавцы. Заворачивай все подводы и машины. И вот что. В Пугасове есть корреспондент областной газеты. Заезжай к нему. Он сидит в редакции «Колхозной жизни». А я позвоню ему, предупрежу. А если что не выйдет, давай ко мне.
На свой лесной склад Фомич возвратился злым и решительным.
— Разгружай подводы! — крикнул он еще издали хохловским колхозникам.
— Да ты что, в себе? Мы еще по-темному выехали из дому, а к ночи еле доберемся назад. И с пустыми руками?!
— А если бы вы встали с пустым брюхом, день проторчали тут и пошли бы спать с пустым брюхом? Это каково?
— А мы тут при чем? — окружили Фомича шоферы и возчики. — Чего ты нам-то войну объявляешь?
— А со мной без объявления начали войну, — сказал Фомич. — Не я начинал, не я и отвечать буду. Езжайте к Мотякову. Раз они так — и мы эдак.
— Ты уж нас-то пожалей. Нагрузились ведь… — упрашивали Фомича хохловские колхозники.
— А меня кто жалеет? У вас дети есть? Вот ужин подойдет, они придут к матери: «Дай хлеба! А она скажет им: «Ложитесь не емши. Отец хлеба не принес, ему некогда. Он целый день хохловских мужиков жалел». Так, что ли?
Хохловские мужики, ругая и Фомича, и Мотякова, а пуще всего некое мифическое начальство, пошли к своим подводам.
— Ладно уж! — остановил их Фомич. — Давайте накладную, подпишу.
Высокий, сутулый, обросший седой щетиной, как сухостой лишайником, хохловский бригадир протянул Фомичу накладную. Фомич подложил под нее тетрадь и подписал на коленке.
— Спасибо! — Хохловский бригадир спрятал накладную и сказал: — У нас тут есть хлеб, с собой брали. Возьми ребятишкам.
— Да вы что! Вам самим топать до ночи. — Фомич замотал руками и головой. — Я, чай, найду хлеба-то. А вы, ребята, не сердитесь, — сказал он шоферам. — Я, может, обернусь к вечеру. Хотите, ждите.
— Ничего, мы ведь тоже не свое горючее жгем.
Фомич отдал Авдотье ружье.
— Останешься за меня тут.
— А ты куда, Федя? — спросила Авдотья, принимая ружье.
— За кудыкины горы! Правду пойду искать. — Фомич, видя, как вытянулось Авдотьино лицо, все-таки пояснил: — В Пугасово пойду за хлебом.
— Да туда не дойдешь и дотемна! — ахнула Авдотья.
— Авось люди добрые подвезут, — сказал Фомич, поглядывая на столпившихся шоферов.
Наконец один скуластый плотный паренек в военной гимнастерке подошел к Фомичу и взял его за плечо:
— Ладно, отец… Поехали с нами. Под самое Пугасово подбросим. Не сидеть же ребятишкам голодными.
Авдотья вдруг сгребла платок с головы, уткнулась в него и глухо зарыдала; ее острые, худые плечи под выцветшей и застиранной — не то голубой, не то серой — кофтой то поднимались кверху, то опускались.
— Хватит, мать, хватит… При людях-то постыдись! — говорил Фомич, оглаживая ее плечи.
— Я си-ичас, си-ичас, — торопливо, виновато произносила она и снова всхлипывала. — Мне и того еще досаднее, что свои же бабы из очереди выгнали…
Через час Фомич был уже в Пугасове… Первым делом он зашел в хлебный магазин, наложил полмешка хлеба и только после этого разыскал корреспондента.
Его встретил очень моложавый, но уже седой, с высокими залысинами, приветливый, начинающий полнеть мужчина.
— Я уже в курсе, в курсе, — остановил он Фомича, когда тот начал рассказывать. — Я сейчас позвоню Мотякову. Но у меня к вам просьба — помогайте колхозу.
— Я же на работе нахожусь.
— А вы после работы, по вечерам.
— По вечерам я отдыхаю, потому что ночью опять работа — лес охраняю.
— Понятно, понятно… Но все-таки обещайте, что вы будете помогать колхозу. — Корреспондент говорил, улыбаясь, и получалось так, что он и сам будто не верил в эту помощь, а говорил просто для порядка.
«Это у них вроде игры, — подумал Фомич. — Как у солдат: назовешь пароль — проходи, куда хочешь, а не назовешь — не пустят».
— А почему мне никто не приходит помогать? — спросил Фомич.
У корреспондента поползли брови кверху, и он как-то обиженно надул губы:
— Странный вопрос! Ведь вы же не колхоз?
— А почему все должны помогать колхозу? Раньше ведь никто мужикам не помогал. А они сеяли, пахали, убирали — все вовремя.
— Вы говорите не на тему, товарищ, как вас, простите? Федькин?
— Нет, Кузькин.
— Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? — Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки.
«Да от него, как от попа, не отвяжешься, — подумал Фомич. — Кабы чего хуже не было».
— Пока я на работе, никак не могу… Вот опосля — тогда другое дело… Посмотрим то есть. Отчего ж не помочь? — дипломатично ответил Фомич.
— Вот и хорошо! — обрадовался корреспондент. — А теперь выйдите на минуту, я по телефону поговорю.
Фомич вышел из кабинета, а дверь чуток не прикрыл, прислонился к косяку и стал прислушиваться.
— Товарищ Мотяков, запрет снимите… Советую! Да, да. Не то он до самого Лаврухина дойдет. У него дети… Да, да! Сигнал поступил с места. Рабочий класс! Ну, тем не менее… — доносилось из кабинета.
А потом вышел сам корреспондент, пожал Фомичу руку и пожелал счастливого возвращения.
—
