чего я тогда и в Ирландии не чувствую себя дома? — спрашивает он так, будто я в этом виновата. — Я приехал туда в восемнадцать, думая, что обрету родину. — Он пожимает плечами и снова затягивается. — Так ее нигде и не обрел.
Мне больше не сдержаться, и я выпаливаю вопрос:
— А ты долго еще собираешься этим заниматься, Бэзил?
Он смотрит на меня, дым изо рта идет прямо мне в лицо.
— Без понятия, — сознается он. — Вот Самуэль у нас уверен в будущем. Говорит, Господь нас не оставит, рыба вернется. Он рыбу ловит столько, сколько мы тут все дышим. Я ему раньше верил. Но теперь слишком много разговоров о санкциях.
— По-твоему, оно на то похоже?
— Да кто ж его знает.
— А ты… почему все вы ведете себя так, будто ваше дело вам совершенно безразлично?
— Разумеется, не безразлично. Раньше мы ух сколько зарабатывали. — Он складывает руки на груди, дает мне возможность осмыслить свои слова, а потом произносит в качестве довеска: — И это не мы, кстати. Рыбу сгубило глобальное потепление.
Я таращусь на него:
— Плюс избыточный вылов, заражение морей токсинами, — а кроме того, кто вызвал глобальное потепление?
— Да ну, Фрэнни, это скучно. Давай не будем о политике.
Я не могу ему поверить, честно не могу, это как стоять у подножия горы, на которую ты не можешь взобраться, да и сил не осталось, все они ушли на Бэзила и его себялюбивый мирок, ушли на мое собственное лицемерие, потому что я тоже человек и на мне та же доля ответственности, так что в итоге я просто откидываюсь на спинку и закрываю рот.
Ты приняла это решение. Ты приняла решение: для достижения цели стоит сходить в рейс на рыболовном судне. Теперь терпи.
— Ну а ты? — спрашивает он.
— Ну а я что?
— Твое место где?
«Если у меня и было свое место, — думаю я, — его я уже давно покинула».
Бэзил передает мне косяк, пальцы наши соприкасаются. А, она все помнит. Кожа. Внутри бьет копытом боль. Волны рокочут громче.
— Где твое место, Фрэнни? — повторяет вопрос Бэзил, и я думаю: так я тебе об этом и сказала, а потом я его целую. Потому что он не нравится мне ну просто совсем, и есть в этом нечто разрушительное. У него вкус табака, марихуаны и дыма, но у меня, видимо, точно такой же вкус, а может, еще и хуже после рвоты. Свободной рукой он хватает меня за плечо — изумленное неловкое движение, в котором отражается великая внутренняя нужда, причем он, возможно, и не подозревает, что она прячется у него внутри.
Я завершаю поцелуй, сажусь прямо:
— Прости.
Он сглатывает, проводит ладонью по длинным волосам:
— Да ладно.
— Спокойной ночи.
— И тебе, Фрэнни.
Сплю я опять урывками, сперва снятся кошмары про маму, потом по запястью течет что-то теплое. Я сажусь, мысли плывут и путаются. При движении приходит боль, и во влаге есть что-то привычное, ее ржавый запах — будто воспоминание в ночи.
Делаю вдох, даю голове проясниться. Ты не в тюрьме. Ты на судне.
Качка заметно усилилась. Судно переваливается с носа на корму, развязно и пьяно пошатывается, веревка, обхватывающая запястье, впилась в него так сильно, что по руке струится кровь.
Второй рукой я ослабляю узел-констриктор.
Этим узлом я особенно горжусь, потому что освоить его было непросто. Я приняла решение по ночам привязывать себя к койке, потому что одно из моих обличий явно мечтает сбежать из этой каюты и добраться до океана — нужно по крайней мере усложнить ему эту задачу.
Отвязавшись, я тряпичной куклой падаю с кровати.
— Ты там как? — осведомляется Лея. — Не спишь?
— Вроде нет. — Я выпутываюсь из одеяла и отпираю дверь каюты — меня пинбольным шариком мотает от стены к стене, потом я впиливаюсь в трап и разбиваю обе голени о нижнюю перекладину.
— Фрэнни? Ты куда? Стой!
Я поднимаюсь на палубу, к секущим струям дождя и вою ветра, к небу, черному, несмотря на утренний час, и с трудом удерживаюсь на ногах, шторм едва не подхватывает меня и не уносит прочь, а мир, внезапно озверевший, едва не сдирает с меня кожу. Я замираю на миг, ошарашенная. А потом поскальзываюсь и едва не сваливаюсь за борт, миг до гибели, только пальцы, вцепившиеся в леер, удерживают меня в этом мире. Кое-как поднявшись, я устремляюсь ко второму трапу. Я должна добраться до Энниса, до карты с мигающими точками, до моих птиц. Взбираться опасно; я ломаю ногти, цепляясь за перила, стукаюсь плечами о металл, ноги то и дело соскальзывают, я еще раз обдираю и так уже саднящие лодыжки, но все-таки доползаю до мостика, распахиваю дверь, вваливаюсь в темноту и безмолвие. Дверь захлопывается, в первый момент я будто контужена, в ушах стоит завывание ветра снаружи.
— Какого хрена? — спрашивает он меня.
Я отворачиваюсь от грозовой тучи на его лице.
— Это… шторм сильный, да?
Судно накреняется, мы оба летим к стене. Теперь мне понятно, что происходит. Шторм швыряет нас с гребня одного могучего вала на другой.
Вверх по стене, а потом — у-у-у-ух — вниз с другой стороны.
— Бросил оба якоря, двигатель молотит на полную, а нас все равно тащит назад. Если потеряем только в расстоянии, будем считать, что нам повезло.
— А если шторм усилится?
— Наберем слишком много воды. — Он щурится. — А тебя стоило бы бросить за борт за такие вот прогулки по палубе.
— Я не прогуливалась, я сюда шла, к тебе.
В его голубых глазах появляется незнакомое мне выражение.
— Зачем?
Желудок скручивает — огромная волна поднимает нас на гребень, приходится уцепиться за спинку капитанского стула.
— Птицы, — говорю я.
Эннис достает спасательный жилет, надевает на меня через голову — в этом движении прочитывается жалость.
— Эннис, где птицы?
Он кивает на мои ноги:
— Снимай, лапа, сапоги.
— Зачем?
— Если плыть придется.
И тут оно накатывает — вот в этот миг, даже после всего. Возвращается бешеный азарт, тот, за которым я гоняюсь всю свою жизнь. Радоваться опасности глупо, но я радуюсь. Радуюсь до сих пор. Вот только когда-то это внушало мне гордость, а теперь один только стыд.
9
ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.
ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
Вторую половину дня я провела за компьютером в университетской библиотеке в попытках отыскать Майру Стоун и Джона Торпи. Майры в Сети почти не существует — по крайней мере, той самой Майры Стоун, а
