времени года менялся только его цвет, от черного до коричневого, фасон же всегда оставался неизменным. По-старомодному строгого покроя воротник-стойка, манжетки на рукавах, планка с белыми, перламутрово мерцающими пуговицами, юбка в складку. Волосы цвета первого снега, морщинистое аккуратное лицо, непропорционально маленькие уши. Складки провисшей под подбородком кожи опирались на высокий твердый воротничок. Черные, немного выцветшие глаза прикрывались выпуклыми линзами в паутинной оправе из серых проволочек. Улыбка обнажала неестественно ровные зубы, на щеках всегда лежал едва заметный искусственный румянец. Ципи источала запах праздника: булочек с корицей, медовых коврижек и штруделя из тончайшего ароматного теста.
Мы познакомились несколько экстравагантно. У многих обитателей «О-О» по мере расставания с радостями этого мира начали прорезаться религиозные чувства. И хоть жизнь они прожили весьма удаленную от традиции, но пенсионная праздность в сочетании со все усиливающимся запахом земли потихоньку перевернули их сознание.
Поначалу впавшие в религию старики ходили в ближайшую синагогу на другой стороне улицы. Летний зной влажно обтекал их плечи, зимний дождик гулко колотил по шляпам. Сил, убывающих с каждым месяцем, точно песок в колбе часов, быстро перестало хватать даже на такую прогулку, и на Якова посыпались просьбы открыть синагогу прямо в «О-О». Нельзя сказать, что он отнесся к этому с восторгом, но деваться было некуда. Не мог же он, в самом-то деле, запретить пожилым людям молиться Богу?
Маленький зал, примыкающий к большому холлу на первом этаже, срочно переоборудовали под молельню. Купили мебель: длинные столы, осанистые буковые кресла, темно-вишневого цвета шкаф с малиновой занавеской из расшитого золотом бархата. Свиток Торы, подаренный «О-О» реховотским раввинатом, торжественно внесли в комнату, поставили в шкаф и задернули занавеску. Старики разобрали молитвенники, еще пахнущие типографской краской, заскрипели новенькими сиденьями, усаживаясь в благоухающие лаком кресла, и… И тут выяснилось, что вести общественную молитву и читать свиток Торы никто не умеет.
Яков кинулся в раввинат. Собрать новую общину вовсе не просто, ведь каждый молящийся уже ходит в какую-нибудь из существующих синагог, перезнакомился и подружился с другими посетителями, привык к распорядку, приноровился к странностям. Сорвать человека с места ох как тяжело, и если бы речь не шла о помощи старикам, долго бы еще пришлось обитателям «О-О» щурить глаза под ярким солнцем или выслушивать отрывистый разговор между дождевыми каплями и шляпой.
Главный раввин Реховота лично позвонил двум десяткам человек, проживавших по соседству. Вот так я оказался в новой синагоге.
Ципи была одной из самых ревностных прихожанок. Она бесшумно возникала на пороге за десять минут до начала молитвы и, стараясь остаться незамеченной, занимала свое кресло. Белое сияние ее головы пробивалось через деревянную дырчатую перегородку, отделявшую женскую половину от остальной части зала. Этим знакомство и заканчивалось, ведь никаких общих дел у нас не было, а моя жизнь, плотно завинченная в беспощадную мясорубку повседневности, не оставляла ни возможности, ни сил для праздного общения. Я приходил в «О-О» только на молитву и немедленно сбегал после ее окончания.
В один из дней, когда, проговорив последний «Омейн», я устремился в сторону двери, готовый, точно скаковая лошадь после старта, привычно закусив удила, помчаться по кругу дня, до моих прижатых ушей донеслось восклицание:
— Молодой человек!
Последний раз меня так именовали лет пятнадцать назад. Я обернулся. Ципи стояла на расстоянии вытянутой руки, преодолев расстояние от женской половины до двери в немыслимо короткое время. Мне даже показалось, будто за таким моментальным перемещением кроется нечто сверхъестественное.
— Вы, наверное, не успели позавтракать?
— Да, — сказал я.
Такой вопрос из других уст показался бы нескромным или по меньшей мере странным, но Ципи держалась абсолютно безыскусно, а смотрела кротко и ласково. Ее губы привлекли мое внимание. Вишневые, чуть блестящие, гладкие губы молодой девушки диссонировали с коричневатой, морщинистой кожей лица и дряблой шеей.
— Вот, — протянула она мне небольшой сверток. — Съешьте с утренним кофе.
Сверток источал благоухание свежеиспеченных булочек. Я развернул бумагу. Да, это были они: чуть присыпанные сахарной пудрой, подрумянившиеся, круглые, четыре крепкие булочки с корицей.
— Спасибо.
— Ешьте, ешьте на здоровье.
Кто-то открыл дверь, и тут же возникший сквозняк приподнял занавески на окнах. Старомодная вуалька на шляпе Ципи слегка вздулась, устремившись в мою сторону. Я не могу объяснить свое тогдашнее ощущение, оно нерационально, как, впрочем, и любое другое чувство, но, глядя на приподнявшуюся вуальку, я понял, что между мною и Ципи возникла невидимая, но крепкая связь.
Легким движением руки она откинула вуаль и улыбнулась. Я заглянул в ее глаза. Сердце сжалось — эта старая незнакомая женщина вдруг стала близкой, словно к глазам моей души поднесли мощный бинокль. Чувство, напоминающее начало любовного романа, но лишенное плотского интереса, трепещущего животного начала. Я захотел знать о ней все — историю жизни, родственников, знакомства, привязанности.
Ципи поняла, что со мной происходит.
— Приходите как-нибудь вечерком. Хоть сегодня. Я вас угощу чаем.
— Да-да, конечно, — забормотал я, плохо понимая, как смогу вывернуться из тисков ежедневного распорядка.
— Ну, не сможете сегодня, так завтра. Или послезавтра. Когда сможете. Я-то всегда тут. — Она еще раз улыбнулась и опустила вуальку.
На выходе из холла меня настиг Яков.
— В первый раз вижу, чтобы Ципи угощала кого-то булочками.
Потом, за довольно долгое время моей дружбы с Ципи, я понял, насколько необычным было это утреннее угощение.
* * *
Выпечкой Ципи занималась один раз в год, на Пурим. Пекла она всегда одно и то же: треугольные ументаши, пирожки с маковой начинкой и похожие на румяную колбаску пироги, плотно набитые яблочным вареньем и орехами.
Подготовка начиналась сразу после Хануки. Сначала Ципи несколько раз просеивала муку через мельчайшее сито, так, что она становилась похожей на пудру. Просеивание занимало несколько недель, ведь муки было много, около двадцати килограммов. Очищенную, белоснежную пудру Ципи раскладывала по бумажным пакетам, килограмм в каждый, и плотно закрывала, обертывая двумя целлофановыми мешками. Ни влага, ни жучки не могли прорваться через эти препоны.
Затем наступал черед варенья. Две недели кряду, сразу после утренней молитвы, Ципи отправлялась на базар. Ее интересовал конкретный сорт яблок, строго определенного вида и безошибочно выбираемого ею вкуса. Рыночные торговцы знали Ципи много лет и заранее готовили для нее товар, но церемония выбора от их подготовки не сокращалась.
— Прежде всего, — учила она меня, — нужно обойти ряды. Все, не пропуская ни одного. На первом обходе только смотрим. Сначала нужно насытить глаз. На втором — пробуем. Пусть язык подскажет, на что обратить внимание. На третьем — начинаем прицениваться.
За один раз Ципи покупала не больше
