собирался легонько подтолкнуть красный шар, но удар не удался и шарахнул так, что шар не покатился, а запрыгал. Уже не в первый раз он мог просто перепрыгнуть через борт, маленькие впадинки на котором свидетельствовали о неумении игрока. Некоторое время назад Эмма, сильно напуганная грохотом в соседней комнате, велела убрать с сервировочного столика тонкие рюмки для шерри. Ее не радовала мысль о том, как в них влетит бильярдный шар.
Чарльз сказал Джозефу, что нужно только точно просчитать траекторию, тогда, даже подпрыгнув, шар попадет в цель. Джозеф в это солнечное октябрьское утро не получил удовольствия от шутки хозяина, которую слышал далеко не впервые. Ему было не до игры, поскольку что-то заклинило в пояснице; в итоге чуть пострадала его неизменно предупредительная вежливость, выражавшаяся и в гибкой спине тоже.
Наступило молчание. Утренний бильярд и без того повышал настроение дворецкому не столь часто, как после обеда. Чему, возможно, способствовал и шерри, который оба позволяли себе только после обеда, а утром ставили графин с водой. Им пользовались редко. Утомительно стоять стоймя у бильярдного стола утром, толком не проснувшись, когда Дарвин, как правило, погружен в свои мысли.
Три звонка колокольчика, означавшие желание мистера Дарвина сыграть партию, всегда раздавались неожиданно. Опыт говорил Джозефу, что такой колокольчик – признак туго продвигающейся работы. Пара ударов кием обычно взрыхляли мысли, а иногда даже направляли их в новое русло. Поэтому роль Джозефа без преувеличения была немалой и в данном отношении, за игрой он десятилетиями помогал хозяину снова ставить на рельсы постоянно тормозившееся написание книг и статей, а также их публикацию.
Пока дворецкий с преувеличенным тщанием натирал кий мелом, в дверь постучали. Джозеф открыл дверь и с некоторым изумлением увидел доктора Беккета, который к извинениям прибавил, что он сегодня, если можно, чуть пораньше. Вчера вечером умер один его пациент, что высвободило время. Дарвин как раз загнал белый шар. Правда, синий, который он, собственно, имел в виду, даже не шевельнулся. Прискорбно.
– Значит, вы все-таки выиграли, Джозеф. Правда, заслужить вы этого не заслужили. – Немного шаркая, Чарльз подошел к таблице на стене и записал результат. – Добрый день, доктор Беккет, как насчет партейки?
– Вы окажете мне честь, мистер Дарвин. Но я не хочу вас оттеснять, дорогой Джозеф.
– Нисколько, нисколько. Я сегодня и так не в форме. Кроме того, у меня дела.
Джозеф передал кий доктору, который поставил чемодан у двери.
– Я знаю умершего пациента? – спросил Дарвин.
– Нет. Это неизвестный человек. Работник железной дороги. Тяжелая производственная травма. Полагаю, железнодорожная компания начинает воспринимать участившиеся несчастные случаи как угрозу. Рабочим хотели показать: смотрите, мы заботимся о вашем товарище и даже оплачиваем ему лондонского врача.
– Уважаемого лондонского врача, – вставил Дарвин, что Беккет отметил слабой улыбкой.
– Компания, очевидно, опасается проявлений недовольства, рабочие уже давно не принимают все как должное. – Левой рукой, как редким гребнем, доктор провел по рыжеватым волосам.
– Что случилось с этим человеком?
– Тронувшийся с места вагон со строительным материалом отрезал ему ногу. И другие серьезные повреждения, прежде всего головы. Его было не спасти. По крайней мере, мне удалось избавить его от болей. Сначала я дал морфий, но его оказалось недостаточно, и в конце концов я решился на соответствующую дозу хлороформа. Так что он, не приходя в сознание, уснул в смерть.
– Тогда он не знает, что умер, – вырвалось у Дарвина, и он тут же несколько смущенно откашлялся.
Доктор Беккет прислонил кий к стене.
– Вы читали во вчерашней «Таймс» про отвратительные условия труда на строительстве железных дорог?
– Да, пробежал. И испытал облегчение, что речь идет не о той компании, чьи акции я недавно купил.
– А как вы можете быть уверены, что в вашем акционерном обществе дела обстоят иначе?
– Если честно, я этого не знаю.
– Таких несчастных случаев можно избежать, если вложить хоть сколько-то денег в безопасность. Профсоюзы – благо и поэтому тоже. Могу только надеяться, им удастся добиться дальнейших улучшений. Прежде всего необходимо повысить жалованье. Люди должны иметь возможность жить своим трудом. Должен вам признаться, мистер Дарвин, вид вдовы с четырьмя чумазыми детьми не оставил меня безучастным. А при этом наша страна – цивилизованная, богатая империя! И кто теперь позаботится о семье, оставшейся в затхлом подвале?
Дарвин поводил головой, а потом негромко сказал:
– Боюсь, тема огромная, ее надо рассматривать с разных сторон. Вряд ли у профсоюзов правильная цель. Если смотреть в целом. Как я понял, они хотят ввести одинаковые правила для всех рабочих, неважно, хороших, плохих, сильных, слабых. Все должны работать одинаковое время и получать одинаковое жалованье. – Дарвин загорелся. – А почасовую оплату запретить, что я считаю полнейшей глупостью. Сильные, быстрые должны получать за свои результаты и лучшее жалованье! Все остальное несправедливо.
Доктор Беккет наморщил нос и поискал в чемодане очечник.
– Значит, слабый останется бедным? А бедный погибнет? Я несколько удивлен. До сих пор мне казалось, вы с вашей теорией держитесь в стороне от политических дискуссий. Но из ваших слов я вправе заключить, что соревнование и селекция определяют выживших не только в природе, но и в человеческих обществах. Иными словами, survival of the fittest не только среди пчел, но и среди людей нашего времени?
Беккету пришлось протереть очки, поскольку ему мешали какие-то точки. Точки оказались упорными. Внимательнее присмотревшись, он понял, что это маленькие капельки крови. Доктор подышал на стекла и с силой попытался удалить пятнышки льняной тряпочкой.
– Осторожнее, не погните очки, – сказал Дарвин. – Страшно смотреть, что вы там делаете. Может, позвать Джозефа, чтобы он отмыл их теплой водой? Он прекрасно с этим справляется.
Доктор отказался и продолжил чистить тряпочкой, на которую незаметно плюнул. После непродолжительной паузы Дарвин возобновил разговор.
– Вернемся к вашему вопросу о соревновании среди людей. Ведь приватный Дарвин может поделиться своими приватными мыслями со своим приватным домашним врачом. Кроме того, вы повязаны врачебной тайной, не так ли? – Дарвин улыбнулся, но Беккет никак не отреагировал. – Конечно, вы правы, я хотел бы держаться на отдалении от публичных дискуссий. Я естествоиспытатель и твердо убежден, что наука должна двигаться вперед, оставляя общественные склоки в стороне. Она не должна позволять себя использовать. Ни Церкви, ни политике. Независимые науки, наверное, самое крупное наше достижение со Средних веков.
Доктор опять надел очки с оставшимися разводами на стеклах. Тощая фигура раскачивалась взад-вперед у бильярдного стола. Дарвин тем временем отложил кий и поставил руки на стол как на кафедру.
– Поверьте, я немало думал о победах и поражениях. И что они означают
