не стал: пусть и скудоумное, и вполне человеческое ожидало мальчика будущее; ну так и что? Пусть поспит и потешится снами.
Храбр – не мог знать, что этот мальчик видит сны с открытыми глазами. Видит не только бывшее с ним самим или даже рождённое здесь (без него), в лабиринте деревьев; видит он предстоящее или прошедшее (причём даже не с ним); богам (буде они надзирали) могло показаться, что мальчик не вполне человек (или более чем человек).
Что поделать, ведь и все прочие люди – иногда люди не совсем и не всегда только люди.
А вот то, что Хозяин Лесной Заставы не вполне человечен (согласитесь, это другое), воину было известно; как и то, что сам по себе мальчик – пока что отдан ему, а не Хозяину; и что с ним происходит в пути по псевдо-лабиринту леса, имеет отношение и к нему, псевдо-Храбру.
Очевидно ведь – уснув сейчас, он (словно бы напоследок) вышел из приуготовленной ему скудоумной реальности человеческих инициаций; после которых инициаций он должен был стать (или его должны были сделать) вовсе не тем, кем он изначально является.
Дивно пылала его душа. И не только пылала. Она способна была переплывать через Забвение; причем – и туда, и обратно. И то, как его сейчас везли (так или иначе) убивать – чтобы потом (так или иначе) воскресить, не имело для него никакого значения; хотя – конечно же, все эти доблести и геройства, на которые его могла бы подвигнуть судьба (прежде чем так или иначе убить), они могли представиться даже прекрасны.
То есть – вполне по человечески полны. А вот те его возможные в лабиринте заблуждения (от которых его собираются уберечь – посредством введения в русло) вполне низменны и ни к чему не ведут; но – дивно пылала его душа, поскольку был дивен огонь.
Благодаря его зарницам лесная тьма не то чтобы отступила, но стала как-то пожиже; и не то, чтобы сама по себе засветилась какими-нибудь гнилушками или светляками; нет! Но она изменила природу – становилась вровень со зрением; которое зрение – тоже поменяло природу зрячести на природу прозрения.
Исчезала сама нужда себя (и кого-либо) измерять и судить.
А ведь маленький бог «из людей» – это всего лишь тот, кто всё измеряет высочайшею мерой; но – сам при этом вынужден кичиться достигнутой персонификацией: какой-либо (или – каждой) своей функции (сам при этом становясь функцией), доведённой до экзи’станса.
То есть – боги не могут без нужды в себе. Не могут не дробить стихийный миропорядок и наново калейдоскопически складываться в отдельные Воду, Землю, Огонь и Воздух (обычное дело); а вот с перевозимым из смерти в смерть Паволом сейчас приключилось нечто на особицу.
Благодаря тому, что даже не зарницами в душе Павола, а всего лишь – их отблесками тьма перестала мерить по себе человека (или по человеку себя), она обособилась и – стала «становиться»! Стала присутствовать и рассветать тьмой.
Стала не то чтобы жиже или живей, но – пристрастней.
Если бы у тьмы была душа, можно было бы сказать, что душа тьмы сделала некое телодвижение; или нет, иначе: боги (не темные или светлые, но – из тьмы) взглянули на путников; они оказались затронуты в самом своём существе.
Тогда как быть богом – быть безучастным перед частностями (сами оказываясь вершиной своей части света или тьмы); но – в божественности богов (в доведении до стихийности их персонификации) никто не соучастен, тогда как они могут сколь угодно долго пребывать в своей участи.
А вот если богов заинтересовала чья-либо участь, это может означать только одно: самый смысл их существования поставлен под сомнение (кем-то, кто со-участнен этой их участи)
Боги не глупцы, понимают: став бессмысленным, перестаёшь быть в настоящем; перестав быть настоящим – очень трудно различать тонкости этого самого настоящего. Потому – боги пока что лишь взглянули на путников; точнее, какая-то часть их божественности на путников уставилась.
Пока – быть может, безо всякого себя выражения; причем – (очень может быть) часть эта была совершенно не божеской: должно быть, потому и приблазнилось, что волчьи глаза полыхнули из чащи! А у Павола (с Храбром ли, без Храбра) осталась возможность до Лесной заставы доехать.
Причём – даже Храбр их (волчьи глаза) увидел; более того, углядев что-то вполне ощутительное, тотчас себя совершенно обрел. Храбр привычно потянулся к оружию и позабыл о незавидной своей роли, на которую его обрекал человеческий долг.
Более ничего не случилось – на этот раз боги (не) проявляли свою (очередную) бесконечность (не)терпенья.
Храбр – убрал руку от оружия и открыто (сразу всем Стихиям Света и Тьмы) улыбнулся. Возможная схватка с волками (даже только возможностью своей) поставила его вровень с очередным (и – как у мелких богов, всегда частичным) возмужанием: на миг он становился вровень самому себе, доведённому до уровня Стихии.
Был он язычник, и его хорошо обучали. Он знал, что люты и радостны боги – только лишь потому, что почти безродны и (на самом деле) никому до конца не нужны. Ведь происходить от «начала» Стихий означает ничего не ценить (кроме каких-то «начал»); все они не сродни человечьей душе, что является в мир посредством мучительных родов.
Что он знал о мучении рождения? Что сначала (и – не только от начала начал) рождается человеческое имя. Потом – это в муках рожденное имя произносится в Свет (не только Свет во тьме светит, но и произнесенное Имя); и тогда весь этот Свет – изменяется и становится миром, безучастным ко злу и добру.
И до тех пор, пока сам этот мир не проявит своего к человеку участия (просто взглянув на него).
Тогда носитель рождённого имени примиряется с миром, который он уже изменил. То есть судить о мире по тому, как мир относится к тебе – это только первый шаг доподлинного язычества; судить о себе (то есть произносить себя) по всем изменениям мира – я мог бы сказать, что это шаг второй (помните, как Илья наступил на бездну спортивного клуба?) или даже половина второго шага.
Храбр, меж тем, продолжал улыбаться! Гордый Храбр позабыл о Перевозчике и
