меня дельце, Сергей Александрович. — Он протянул руку, взял с полки устав, из которого, как лапша, вылезали заложенные бумажки. — Вот тут непонятного много…
— Ха! БУА[4] родимый! — воскликнул Костромин и, посерьезнев, сказал откровенно: — Это мне нравится, Алексей Иванович. Что вы того… почитываете.
Они придвинулись к столу, склонились над книжицей. Костромин прищурил глаз, будто прицеливаясь, сказал:
— Значит, так. Устав этот — свод правил. Как быстрей пристрелять цель и подавить ее наименьшим числом снарядов. Быстрей — это чтоб цель не ушла. Меньше снарядов — понятно, они денег стоят. Ну, а теперь конкретно. Что вы осилили и чего не смогли?
С час в их разговоре преобладали цифры и артиллерийские термины. Потом Шестаков сказал:
— Спасибо. На сегодня довольно, а то все в уме перепутается. — И, взглянув на карманные часы, добавил: — Да и с мыслями надо собраться перед серьезным разговором.
— С кем?
— Велел зайти одному командиру орудия.
— А-а, — протянул капитан и зевнул. — Что ж, натворил что-нибудь?
— Было дело. Утром сегодня он одного бойца отчитывал. Я в стороне стоял, и виртуоз этот меня не видел. Такие он семиэтажные трели пускал, что в пору какому-нибудь проспиртованному боцману в царском флоте. Из-за потока мерзких слов я так и не понял, чего он добивался от бойца, но меня оторопь взяла. Я хотел подойти и тут же наказать его, но не решился.
— Почему? — удивился капитан.
— Было тут, видите ли, одно обстоятельство. Старший сержант этот учил солдата уму-разуму не с глазу на глаз, а в присутствии других бойцов. А те, представь себе, стояли и улыбались. Видно было, что симпатии их на стороне сквернослова, и накажи я его, он, чего доброго, стал бы в глазах других пострадавшим за правду, за свой прямой характер.
— Это бывает, — сказал капитан довольно равнодушно и полез в карман за портсигаром.
— А не должно бы быть, — медленно проговорил Шестаков. — Не должно бы… Война хоть и далеко не кончилась, но пора подумать, что принесут с собой наши воины домой после победы. Окопная грязь и трупный запах въедливы.
Костромин чиркнул зажигалкой. Прежде чем прикурить, поглядел на язычок пламени и мимо — на замполита. Заметил: Шестаков волнуется. Алексей Иванович продолжал:
— Приходилось мне слышать, как солдаты, особенно молодые, говорят о женщине. Грустно становится. Существует даже своего рода спорт — кто больше наберет писем и фотокарточек от разных девушек. У некоторых целые коллекции. Адреса достают откуда угодно, даже из газет. Есть во второй батарее один щелкопер, так за ним ходят, упрашивают помочь составить письмишко «хорошей девахе». А сколько появилось жаргонных словечек, дурных афоризмов, куплетов и песенок. И все это просачивается на улицы наших городов, в школы даже. Да что там!.. Жена письмо на днях прислала. Как всегда, о сыновьях пишет. Младший мой наследник соседке по парте записку сочинил: «Тоська, ты Витькино П.П.Ж., ты с ним в кино ходила. Я вам обоим головы оторву». — Каково, а? — Алексей Иванович улыбнулся невесело. — Он накануне с Витькой подрался из-за соседского щенка, ну и ревность к тому же. Учительница у них старая, от этого послания в ужас пришла. Особенно ее пугало непонятное «П.П.Ж.». Мать вызвали в школу, и они вдвоем с учительницей добились, наконец, пояснений от автора. Шмыгая носом, он сказал, что П.П.Ж. — это «полевая походная жена». Учительница ахнула, а потом спросила, почему слово «жена» у него среднего рода. Мать не стала вдаваться в такие тонкости. Она извинилась перед учительницей, а дома выпорола сорванца.
А парень постарше, тот тоже недавно штуку выкинул. На этот раз дома. Чертил карту, стоял у стола, и начал напевать:
Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь…
Мать прикрикнула, велела прекратить гадкую песню. А он посмотрел на нее обиженно и заявил: «Скажешь тоже — гадкая!.. Эту песню раненый моряк пел. А у него медали и ордена есть!»
Трудно сейчас матерям, ох, как трудно, — вздохнул Алексей Иванович.
Костромин с любопытством взглянул на своего заместителя. Ему вдруг показалось, что он уловил что-то главное в этом спокойном, уравновешенном человеке с добрым, монгольского типа лицом. Это главное заключалось в том, что Алексей Иванович всегда и теперь оставался самим собой — гражданином, мужем, отцом. А сколько людей, попав на фронт, по какой-то непонятной традиции старались стать «чисто военными» и забыть «гражданку», как будто человек может быть только солдатом!
— То, что вы говорили, Алексей Иванович, — об этом я действительно не задумывался, — признался капитан. — Хотя я много думал о другом…
В дверь постучали, вошел командир отделения, которого ждал Шестаков. Старший сержант щелкнул каблуками, лихо вскинул руку.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшему лейтенанту?
— Обращайтесь, — сказал Костромин, вставая. Он хотел уйти, но, подумав, сел на прежнее место.
Так же четко и, очевидно, сам любуясь собой, старший сержант доложил Шестакову о своем прибытии.
— Вольно, — ласково сказал Алексей Иванович. — Здравствуйте, товарищ Приходько. — Он внимательно осмотрел статную, подтянутую фигуру старшего сержанта, взглянул на часы.
Устав строевой службы вы знаете прекрасно, товарищ Приходько, и прибыли минута в минуту, — похвалил Шестаков. Взглянув на Костромина, добавил: — И расчет ваш неплохой.
Начавшись с похвалы, разговор для Приходько обещал быть приятным. Не спеша Алексей Иванович расспрашивал о житье-бытье в «гражданке», о родных, о школе и об учителях. И вдруг все сломалось. Надолго задумавшись, замполит размышлял вслух:
— Странно… Учился хорошо, семь классов кончил. Школа и учителя были хорошие. Странно…
И неожиданно Шестаков заговорил напористо, глядя в глаза Приходько:
— А вот утром сегодня мне довелось слышать, как ты своему бойцу внушение делал. Хоть убей, я ничего не понял. Набор бессмысленных, мерзких слов. Где же ты набрался этих ядовитых словесных паразитов? Самоучкой, что ли, дошел?
— Самоучкой, товарищ старший лейтенант.
Приходько явно поспешил с ответом и покраснел еще гуще. Дальнейшие четверть часа беседы были для него мучением. Щеки и уши у него горели, на лбу выступил пот. Только раз он попытался оправдаться:
— Так ведь, товарищ старший лейтенант, без этого самого, без ругани то есть, солдаты не понимают…
Лицо Шестакова стало жестким. Прищурившись, он глядел на Приходько холодно, строго.
— Вот как! Чин старшего сержанта уже мешает тебе говорить по-человечески. Солдаты не понимают тебя, ты не понимаешь солдат. Этого я не знал. Придется подумать. Иначе в звании старшины вам потребуется бить солдат, а потом, с повышением, может, еще что, а?
Приходько побледнел и замолчал окончательно. Шестаков называл его теперь только на «вы». Лишь под конец голос
