с ними. С людьми-то не могла, а с деревьями, цветами, травами точно шепталась о чем-то. И улыбалась все время ласково и нежно. Радимку как родного любила. Порой на колени к себе посадит, кудри ему перебирает и раскачивается, будто поет что-то там… внутри. А он точно эту песню слышит. Большой уже был, а все одно замирал, как дитя, на ее коленях и никогда не противился. Тоже ее любил. Славная она была. Тоскую я по ней.
Добронега быстро провела по щеке рукавом, будто я могла не заметить блеснувших в глазах слез и сорвавшегося голоса. Я почувствовала, как на мои глаза тоже навернулись слезы. И хоть не была эта женщина моей матерью, грусть затопила душу. Умом я не понимала, как можно любить меньшицу – вторую жену, приведенную в дом мужем, но, слушая сейчас Добронегу, я видела, что та говорит искренне.
Я снова обняла Добронегу, прошептав:
– Спасибо тебе за нее.
– Выросла ты совсем, – повторила Добронега, сжимая мои плечи. – Не поверишь, верно, но все думала, что ты подрастешь и скажешь, что у нее на душе было… О чем она все с деревьями шепталась?
Я усмехнулась сквозь слезы:
– Я бы рада, да только я не чудесница, как те хваны.
Добронега тоже усмехнулась.
– Ты чудесница сама, без хванов. Ты Радимку хранишь. Не помнишь, поди, как его мальчонкой деревом придавило? Ты в ту пору сама едва до колена мне доросла, а уж как жалела его да на Лысую гору за чудо-травой собиралась. Сбежала. Улеб почти от Стремны домой привел.
– Я совсем не помню, – вырвалось у меня, как будто я могла об этом помнить.
Но чудесным образом в эту минуту мне казалось, что мы вправду говорим о моем настоящем прошлом. И это я была той храброй девочкой, убежавшей из дому за чудо-травой для больного брата.
– А когда Радимушка расплакался и сказал отцу, что не может он руку поднять, да никогда уже не сможет, отец осерчал на него, выпороть хотел, так ты коршуном налетела. Отец любил тебя без памяти. Иной бы и тебе всыпал, коль под руку попала, а он рукой махнул да ушел. А ты Радимку за руку взяла да говоришь: «Как не сможешь? А кто меня от Голоса схоронит?» Так Радимка с того дня сквозь слезы руку гнул да поднимал, так что к осени уже мог в ней палку держать да сражаться. И на берегу нынче ты его спасла. Чудесником быть – надобно не хваном родиться, а…
– Просто любить, – закончила я неожиданно для самой себя, взволнованная этим разговором.
– Любить, – эхом повторила Добронега и отклонилась, заглядывая мне в глаза. – Про свадьбу-то с княжичем что думаешь?
Я бы предпочла продолжить разговор о Радиме – смена темы меня не радовала. Но выбирать не приходилось. Я вздохнула и поправила волосы. Пальцы наткнулись на цветок, который Добронега каким-то чудом пока не заметила, и я поспешила смять его в кулаке. Неоткуда ему было взяться в запертом дворе.
Именно сейчас скрывать что-либо от Добронеги было особенно сложно, поэтому я осторожно произнесла:
– Миролюб хороший.
– Хороший, дочка, – как и в прошлый раз, согласилась Добронега. – Люб он тебе?
– Я не знаю. Он со мной говорит. Смешит. Понравиться хочет.
– Его хотения уже вся Свирь заметила, – усмехнулась Добронега, впрочем, по-доброму. – Мне Матрена давеча говорила, не подменили ли нашего княжича? Аж лицом посветлел в этот раз.
Мое сердце стукнулось в районе горла. Не подменили ли княжича? А что, если в этом есть смысл, что, если…
Но я тут же отмела эту глупую мысль: слишком сложно было бы вжиться подмене в роль княжича – увечье, навыки, то, как он ориентируется здесь и разбирается во всем, как слушаются его воины. Нет. Вероятно, дело в том, что здесь и вправду кое-кого подменили. Только не княжича. И снова вопрос: способен ли Миролюб на настоящие чувства? Мне до сих пор не верилось, что воин, человек с его опытом, положением, вдруг проявляет интерес ко мне. Но при этом мне хотелось ему верить. Просто хотелось, и все.
Добронега потрепала меня по волосам и грустно улыбнулась:
– А с Олегом что?
Я тоже улыбнулась, глядя на комья грязи, налипшие на бока Серого. Опять придется его отмывать или хотя бы вычесывать.
– С Олегом ни-че-го.
– Ну и славно, – легко подхватила Добронега, никак не развивая тему. – Пойдем в дом. Обедать пора. Глядишь, вечером Радимушка заглянет. Князь сегодня уезжает.
Я едва не проговорилась, что знаю. Лишь в последний момент прикусила язык и тут же вспомнила о рисунке. Кора лежала там же и издали выглядела так, как будто отлетела от одного из поленьев. Все же плохой из меня конспиратор.
– Ты не пойдешь провожать князя? – спросила я у Добронеги, словно между прочим делая крюк и подбирая кору.
– Я его встречала. Довольно будет.
Добронега обернулась ко мне и улыбнулась так, что я как наяву увидела ее молодой и красивой – такой, как в том сне, когда она кормила маленькую Всемилу и пела ей веселые потешки. И когда еще не знала о судьбе своего мужа.
Добронега ушла в дом, а я расстегнула браслет на запястье, спрятала кору в широкий рукав и поспешила в покои Всемилы, по пути стараясь придумать, как же мне передать это хванцу. Мелькнула было мысль отпроситься у Добронеги проводить князя, только вряд ли она меня отпустила бы, да и незаметно улизнуть к дому Велены тоже вряд ли бы получилось. Впрочем, у меня еще оставались Злата и Радим. Я пока не знала, как смогу это провернуть, но разве меня когда-нибудь что-нибудь останавливало на пути к цели?
Успокоенная этой мыслью, я улыбнулась сама себе и, прежде чем спрятать рисунок в сундук, посмотрела на него еще раз. В нем по-прежнему не было для меня никакого смысла, и я едва могла представить Миролюба, царапающего на коре это не пойми что. А ведь он один вряд ли бы справился: кто-то должен был ему придерживать заворачивающийся край. Или же он просто придавил его чем-нибудь тяжелым? Эта ерунда крутилась у меня в голове, пока я рассматривала наспех нацарапанные линии. Женщина. Шар. Огонь. Я почувствовала себя неуютно, мысленно проговорив эти три слова. Женщина. Шар. Огонь. Невидящим взглядом уставилась в недра раскрытого сундука и внезапно поняла, что в этом рисунке есть смысл. Я почувствовала отголоски какого-то знания. Это было сродни тому, как я увидела корабль и поняла, что там не Будимир. Только на этот раз не было картинок, были просто смутные образы. Тут же вспомнились слова Альгидраса о том, что он не видит картинок, а просто знает, как должен поступить. Вот и я сейчас знала, что непременно должна передать ему этот рисунок. Любой ценой.
Остаток дня для меня прошел в тревожном томлении. Я разбирала цветную пряжу, которая хранилась в старых сундуках. Добронега как-то обмолвилась, что хорошо бы ее распутать, посмотреть, цела ли, проветрить и смотать заново. Вот я и назначила себя ответственной за эту работу, потому что не могла сидеть без дела. На каждый лай Серого и шум за забором я с надеждой подбегала к окну, ожидая Радима. Однако тот так и не пришел. Добронега оставалась дома, занимаясь какими-то своими делами. Я ее не отвлекала. Мне казалось, что ей нужно побыть наедине со своими мыслями. Только один раз мы обе вышли на крыльцо, как по команде, когда Свирь наполнилась шумом, смехом и топотом копыт.
Князь Любим с дружиной покидал город. Звуки были похожи на те, что я слушала несколько дней назад, сидя на пеньке с корзинкой пирожков: те же суета и радостное оживление. Тогда свирцы предвкушали праздник. Сейчас же, после всего произошедшего здесь за последние несколько дней, почти физически ощущалось облегчение от того, что дружина наконец-то покидает город. Князь уезжает, оставляя Свирь нетронутой. Никто из своих не погиб, ничего плохого не случилось. И у Свири теперь передышка на несколько недель, а может, и месяцев. До следующего приезда воинов из Каменицы во главе с князем. Думалось мне, не я одна гадала, сколько их приедет в следующий раз. Не решит ли князь наказать непокорную заставу?..
Мы с Добронегой молча стояли на крыльце, пока конский топот не стих вдали. Я вспоминала отъезд Миролюба: смех, пыль из-под копыт коней, рвущихся прочь из города. Почему-то казалось, что отъезд князя выглядел совсем иначе. Вряд ли его сопровождали непристойные шутки и залихватские выходки воинов. Я подумала о бедовом Гориславе, который поднял коня на дыбы. Невольно улыбнулась, вспомнив его дурачества, и от души пожелала
