В седьмом классе она заняла второе место на окружной олимпиаде по математике, в восьмом — победила на школьных соревнованиях по стрельбе и написала лучший доклад по истории. Доклад переплели и отправили на городской краеведческий смотр, заодно с ее сочинением о русском балете. Потом она придумала лучший сценарий для конкурса самодеятельных рекламных роликов и записалась в кружок юных астрономов. Но пришло время выбора и Лена стала метаться, как человек, готовящийся к отъезду на историческую родину: он знает, что уезжает навсегда, но багажа можно взять не больше двадцати килограммов. Медицина? Прекрасно! За генетикой будущее! Но куда девать историю, английский, физику, балет наконец? Как жаль двухлетних знаний о великолепном Альтаире и лучистой Венере, об искристом, восходящем в июле Сириусе, которого римляне называли Каникула, что значит «собачка»! Что делать с этой захватывающей дух информацией?
В результате Лена Ивакина поступила на факультет журналистики, где, как она надеялась, ей понадобятся и Венера, и генетика, и балет, и даже (это были уж совсем тайные надежды) меткость в стрельбе.
Теперь она заканчивала третий курс. Родители уже смирились, особенно мать, которая понимала, что для замужества профессия та, что надо. Элегантная, престижная, тусовочная. Дочери, тем более поздней, можно. Вот если бы сын такое выбрал… В этом пункте размышлений мать обычно крестилась.
Радостный азарт первых лет учебы прошел. Лена уже видела, что могла бы без проблем бросить университет и начать работать в газете, на телевидении, в журнале, где она периодически печаталась. Так сделали многие ее однокурсники. Было только одно сомнение: все те, кто бросил учебу, устроились довольно успешно, но образования им все равно не хватало, все они иди работали на музыкальных каналах, или делали новости «ни о чем», то бишь о тусовке, или, как ни странно, вели страничку нефтегазовой информации в экономических изданиях. По каким-то неуловимым признакам, то, что они бросили учиться, было слышно в их речи и видно в их статьях.
Лена встречалась со многими из них. Особенно ее поражали те, что уходили в экономические издания. Они смело рассуждали о надвигающемся кризисе, о ста причинах, по которым новый дефолт неизбежен, они даже рассыпали сотни цифр, которые выглядели в их статьях гвоздями, скрепляющими расползающийся текст.
В те дни, когда горела Останкинская телебашня, один из этих парней позвонил ей домой и сказал: «Слушай, мать, мне тут один обзорчик заказали. Не поможешь?» — «Чем?» — удивилась Лена. «Да у тебя, помнится, видеопрокат во дворе?» — «Ну да», — сказала она. «Ты там давно была?» — «Вчера заходила». — «Много народу?» — «Ну, много», — ответила она. «Больше, чем обычно?» — продолжал настаивать бывший сокурсник (кстати, он ушел из университета не сам — его отчислили за неуспеваемость). «Больше», — сказала Лена. «На сколько?» — «Я не считала» — «Ну, примерно, мать!» — обиженно попросил он. Она напрягла память: «Обычно бывает в это время человек пять». — «Так!» — подбодрил он. «А вчера было восемь. Нет, семь!» — вспомнила она. «Ну, мать, спасибо! Выручила ты меня! А то я приболел чего-то. На улицу выходить неохота».
Его статья была опубликована в очень солидном экономическом издании уже на следующий день. Она была деловой и даже сухой. Бывший сокурсник анализировал возможные прибыли видеопрокатов в связи с временным прекращением телевещания. Он написал так: «Исследования последних дней показывают, что число посетителей видеосалонов увеличилось примерно на пятьдесят процентов, а в некоторых случаях и на шестьдесят». В общем-то, все было правильно. Семь больше пяти примерно на пятьдесят процентов.
После этой статьи Лена стала очень настороженно относиться не только к изданию, приютившему изгнанного сокурсника, но и ко всем статьям, где фигурировали какие-нибудь проценты. Если газета писала: «Прямые инвестиции в хлебобулочную промышленность возросли на столько-то», она почему-то представляла себе дядьку с кошельком, который доставал десятку и говорил через прилавок: «Слышь, ты! Еще пару батонов выложи!»
Те из преподавателей, которых Лена уважала, утверждали на своих лекциях, что все будет расставлено по местам — дайте срок, и не только высшее образование станет обязательным в их профессии, но и кандидатская степень. Это звучало убедительной и сладкой музыкой, но нельзя было не видеть также, что пока стандарты были невысоки, большинство репортажей высасывалось из пальца, а самые громкие программы строились из хамского запанибратства ведущих и пугающего кретинизма участников.
В общем, после третьего курса пара экзаменов была завалена. Теперь нужно было пересдать хотя бы историю журналистики восемнадцатого века.
Лена сидела в большой комнате, закинув ноги на журнальный столик, и разговаривала по телефону. В прихожей хлопнула дверь — отец пришел. Он появился в комнате и сразу осуждающе уставился на дочь. В любое другое время она бы свернула беседу: знала, что отец не любит, когда она разглагольствует часами, но сейчас Лена и не шевельнулась. Разговор был по делу: однокурсница пропустила лекции и теперь слушала краткий пересказ основных событий.
— Дальше, — медленно произнесла Лена. — Журнал «Всякая всячина». Его основала Екатерина Великая, она же была основным автором. И хотя Екатерина печаталась под псевдонимом, другие публицисты поняли, кто пишет в этот журнал и зачем.
— Кто? И зачем? — спросила однокурсница. Она была совсем блатной и квадратной. То есть тупой. Даже когда кто-то разговаривал с ней, она смотрела не в глаза, а на губы. Только так эта однокурсница могла догнать мысль собеседника. По телефону она Лениных губ не видела.
Лена усмехнулась.
— В журнал писала сама Екатерина. Она предложила публицистам своего времени подавать информацию не так, как им хочется, а так, как это нужно государству. Не преувеличивать, сообщать правду дозированно, и если критиковать, то так, чтобы не навредить высшей цели.
— Какой? — спросила однокурсница.
— Защиты мира, — не меняя тона, продиктовала Лена, подмигнув отцу.
— За-щи-ты ми-ра, — послушно повторила однокурсница, записывая.
— Екатерина намекала в своих статьях, что лучше остальных представляет себе интересы родины, а другие видят лишь часть, но не видят целого. Поэтому их борьба, даже имеющая благородные побуждения, может привести к дурным последствиям.
Лена снова посмотрела он отца. Он сидел в кресле, и взгляд у него был отсутствующий.
«Какая старая история, — думал он. — Какая старая, какая повторяющаяся история». Ивакин тряхнул головой. В кармане пиджака у него лежали две газеты. Одну из них он купил в переходе. Это был полуподпольный листок «Рванем!», орган то ли национал-большевиков, то ли какой-то другой экстремистской партии левого толка. Первый раз в жизни Ивакин купил такую газету. Но заголовок на первой ее полосе не мог его не заинтересовать — Владимир Александрович даже остановился, вглядываясь, а затем подошел к продавцу, старику в гимнастерке, и, стесняясь, достал два рубля.
Вторую газету Ивакин украл. Вырвал из подшивки в библиотеке. Выпускать из рук то исчезавшую, то появлявшуюся статью он больше не хотел. Пришлось тихонько вытаскивать страницы, оглядываясь по сторонам, старясь не шуршать бумагой, пришлось также складывать газету под столом и самому ложиться на стол грудью, чтобы спрятать ее в карман. «Старик-разбойник — вот кто я! — сердито думал Ивакин. — Как только мои клиенты умудряются воровать, грабить, убегать, прятаться! Что за нервы надо иметь!» Он всю жизнь проработал с такими людьми, но тайны их так и не разгадал. Лишь пришел к выводу, что они по-другому устроены. Может, нервов у них и нет!
