неделю вечера вместе проводили.
— Наверное… — вздыхает сын, в очередной раз удивляя меня своей взрослой реакцией и отсутствием капризов. — А он тебе не звонил?
— Нет, — пожимаю плечами. Сложно объяснить сыну, что мы с его отцом не в таких отношениях, чтобы звонить друг другу и предупреждать, что задерживаемся на работе. — Давай, пей молоко и готовься ко сну, завтра рано в сад вставать, Ромашка.
— Ладно, — вздыхает он. — Но если папа придёт, а я ещё не успею уснуть, ты меня позови, пожалуйста, мам, хорошо?
— Хорошо, зайчик, — киваю и достаю из микроволновки стакан тёплого молока.
Ромка выпивает молоко, полоскает рот и шлёпает босыми ногами в спальню. Я иду за ним. Уже и саму в сон клонит, но мне нужно закончить хотя бы один из расчётов. Главное, не уснуть первее Ромки, пока буду ему сказку рассказывать.
И даже поставленный рядом с его кроватью включенный ноутбук не помогает мне не отключиться уже после слов «а третий сын Иван-царевич выпустил стрелу, и улетела она…». Сладкое сопение сына убаюкивает меня, и я, прижавшись к нему, тоже засыпаю.
Вскакиваю как от толчка.
Сначала ощущаю дезориентацию, пытаясь понять какое вообще сейчас время суток.
Ромка спит, рядом у кровати на полу стоит мой ноутбук, экран которого погас и перешёл в режим ожидания, только лампочки на боковой панели мигают, выдавая, что машина находится в рабочем режиме.
Перевожу взгляд на запястье — электронные часы показывают половину второго. Глубокая ночь, сын тоже спит крепко. Но вот кое-кто в доме точно не спит, потому что я слышу доносящиеся звуки музыки.
Это удивляет. Нажинский совсем, что ли, — музыку посреди ночи врубать?
И неважно, хард рок это или Вивальди — спать мешают одинаково.
Я набрасываю халат и выхожу в коридор. Прислушиваюсь и определяю, что музыка доносится из кабинета Нажинского.
Ладно, вроде бы в Ромкиной спальне не очень слышно, поэтому решаю туда не ходить. Что-то мне подсказывает, что не стоит этого делать. Может он очень занят, и музыка ему нужна, чтобы сконцентрироваться?
Забираю ноутбук из комнаты сына и иду к себе. Заползаю под одеяло, уговорив себя завести будильник на пять утра и поработать перед сборами в сад.
Но уснуть у меня не получается. То ли слышимость у меня тут сильнее, чем у Ромы в комнате, то ли Нажинский сделал громче.
В два часа ночи-то?
Совсем уже.
Покрутившись в тщетной попытке уснуть ещё минут двадцать, я сталкиваю сердито одеяло и встаю. Снова набрасываю халат и топаю в сторону кабинета Нажинского.
Стучаться, наверное, бесполезно, но я всё же стучусь для приличия. И, конечно, никакого действия это не возымело, так что со спокойной совестью нажимаю на ручку и толкаю дверь.
Нажинский сидит в кресле ко мне спиной. Из-за высокой спинки видны только локоть одной руки на подлокотнике и предплечье второй, свисающей со стаканом тёмного алкоголя, зажатой в пальцах.
Ночь. Вивальди. Виски.
Его способ расслабиться?
У меня для тебя плохие новости, Ярослав Юрьевич, это вряд ли поможет.
Я подхожу ближе в надежде, что он уснул. Вижу на столе пульт от стерео, беру его и выключаю музыку.
— Какого чёрта? — слышу недовольное, а потом кресло поворачивается.
Впервые вижу Нажинского таким несобранным. Волосы всклокочены, рубашка небрежно расстёгнута на несколько верхних пуговиц, рукава засучены. Ярослав кажется помятым и уставшим. Во отсутствующем взгляде хмель.
— Сейчас два часа ночи. Ты теперь живёшь не один, помнишь? — складываю руки на груди.
Я переступаю с ноги на ногу, когда буквально физически ощущаю его взгляд, которым он медленно проходится по мне сверху вниз, а потом обратно. Будто ощупывает, отчего мне хочется плотнее запахнуть халат.
— Не один… — тянет и хмыкает иронично. — Я всегда один, София. Всегда…
Ярослав обращается ко мне, но возникает ощущение, что предназначены эти слова не для меня.
Он одиночка. Я это почувствовала ещё тогда, когда стажировалась. Человек, никого не подпускающий к себе, в своё личное пространство. Понимал ли он сам, что его ждёт, когда заявился к нам с Ромкой в Элисту? Осознавал ли, что так или иначе, как бы он ни пытался прогнуть нас под свой мир и свой уклад, жизнь его неминуемо изменится?
Вряд ли.
— Ярослав, мне очень жаль, что у тебя было сложное детство, — снова лезу не в своё дело, за что тут же готова отругать себя. — Но ты должен понять…
— Блядь, вот только жалеть меня не надо, Соня, — с его губ срывается горький смешок, а потом он делает большой глоток из стакана. — Жалость — самое мерзкое и унизительное, что могут испытывать люди в твою сторону.
Лучше бы я попыталась уснуть под Вивальди. Потому что это абсолютно бессмысленный спор. Но я зачем-то его продолжаю.
— Если она искренна, то ничего плохого не несёт. Это лишь значит, что кому-то хотя бы в малой степени не всё равно.
Ярослав несколько секунд смотрит на меня, прищурившись.
— А тебе, Соня, — снова делает глоток. — Тебе хоть в малой степени не всё равно?
По плечам бегут мурашки от его взгляда и тона. И осознания, что я с этим странным и совершенно непредсказуемым человеком в квартире совсем одна. Романа я не считаю в этом случае.
Становится совсем неуютно, и я решаю, что мне будет лучше вернуться к себе. А лучше к Роме. У него кровать широкая, рядышком лягу.
— Я пойду, Ярослав. А ты… лучше идти спать уже тоже.
Да, ему точно пора. Особенно если судить по бутылке, в которой нет добрых двух третей.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти, и вдруг вздрагиваю, когда на моём запястье сжимается крепкое кольцо мужских пальцев.
— Ты не ответила.
— Отпусти, — пытаюсь вырваться, но Нажинский не позволяет. Держит крепко, а потом и вовсе дёргает на себя, вынуждая завалиться ему на колени.
— Ответь, Соня, — одной рукой он удерживает меня, а пальцами второй фиксируюет голову за подбородок боком к нему. — Тебе не всё равно?
Его горячее дыхание, смешанное с горьким ароматом дорогого алкоголя, обжигает кожу на щеке и вызывает волну мурашек по спине.
Страшно.
Он сильный, и он пьяный. Уверенный в своей полнейшей власти. Злой и обиженный на мир, которому когда-то было плевать на маленького недолюбленного родителями мальчика.
Но мальчик вырос.
— Солги… — чувствую выдох, а потом к моей шее прижимаются горячие губы.
24
Его губы прижимаются к чувствительной коже моей шеи и скользят чуть вниз. Я делаю попытку высвободиться, но его хватка становится крепче. Это пугает меня.
Я ведь его, можно
