это вслух, хотя всё-таки осмеливаюсь так думать – мне нужно убраться прочь и не возвращаться, пока я не допишу работу и в итоге не завершу ее. Отъезд из Пайскама ненавистен мне сильнее всего. Я перехожу из комнаты в комнату, спускаюсь вниз и снова поднимаюсь, пересекаю двор, дергаю двери и ворота, проверяю задвижки окон и вообще всё, что нужно проверить перед отъездом, я уже не помню, проверил ли я окна или нет, в порядке ли дверные замки, проверил ли я дверные замки или нет, заперты ли окна, это внезапное отбытие из Пайскама, а я в течение десятилетий всегда вот так резко отбываю из Пайскама, сводит меня с ума, и я рад, что сейчас меня никто не видит, что нет свидетелей моего тотального, внешнего и внутреннего, срыва. Как идеально было бы, если бы я мог сейчас же приступить к работе за своим письменным столом, подумал я, как идеально было бы сесть и записать первое, запускающее весь ход мысли предложение, а затем на недели, вероятно, на месяцы сосредоточиться лишь на работе о Мендельсоне, набрать темп и закончить, как идеально, как идеально, как идеально, но со стола уже всё убрано, и этой уборкой со стола я убрал и все возможности для молниеносного начала работы, возможно, из-за этой внезапной подготовки к поездке, бронирования и так далее я лишил себя не только работы о Мендельсоне, но буквально всего, может быть, последнего шанса выжить! Я схватился за косяк двери в кабинете, чтобы успокоиться, проверил пульс, но вообще не понимал, что со мной произошло, словно в тот момент я потерял слух, я так сильно вжался телом и головой в дверной косяк, что чуть не закричал от боли. В конце концов, снова сказал я себе, хотя сознание мое еще отнюдь не прояснилось, мне кажется, в доме я всё контролирую, прежде всего водопровод и электропроводку, я падаю в кресло, однако сразу вскакиваю, так как забыл поставить на место нагревательный котел, Кинесбергер это не под силу, и я опорожняю большую корзину с грязным бельем, чтобы собрать всё это белье, горы грязного белья, скопившегося за недели, как вы можете себе представить, в моем состоянии, когда я ежедневно обильно потею, и всё это белье, кроме того, пропахло тоннами таблеток альдактон-сальтуцина, который я вынужден принимать как мочегонное и для разгрузки сердца, меня затошнило, когда я вытащил эти вещи из корзины, чтобы бросить их на стол для белья, хотя это ведь мое собственное белье, или именно поэтому, я начал, сам того не замечая, что, вероятно, уже предвещало сумасшествие, пересчитывать вещи, а это, конечно, было полной ерундой, но когда я осознал эту нелепость, я уже достиг невыносимой усталости и с трудом попытался подняться на второй этаж, чтобы снова усесться в свое кресло. Беда людей в том, что они всегда решаются на что-то в конечном итоге вопреки собственной воле, и когда теперь, сидя в кресле, я вдумался в свое спонтанное решение покинуть Пайскам и улететь в Пальма-де-Майорку, где у меня есть Каньельес, с дворцом на бульваре Борн, это решение вдруг предстало направленным именно против меня, я не понимал, почему принял такое решение, но отменить его было невозможно, как понимал я теперь, включая все вытекающие последствия, я должен был уехать, хотя бы предпринять попытку начать работу в Пальма-де-Майорке, хотя бы попытку, я постоянно повторял эти слова, хотя бы попытаться, предпринять хотя бы попытку. Зачем тогда на прошлой неделе я распорядился обтянуть кресло французским бархатом, если теперь не смогу сесть в него и насладиться, спросил я себя, что мне теперь от новой настольной лампы, от новых жалюзи, если я отправляюсь, возможно, в какой-то новый ад? Я пытался успокоиться, проверяя, действительно ли я упаковал всё необходимое, по крайней мере всё абсолютно необходимое, в чемоданы и маленькую дорожную сумку, доставшуюся от деда, без которой я не путешествую, в то же время я подумал, как мне в моем теперешнем состоянии вообще могла прийти в голову мысль успокоиться, это была поистине абсурдная мысль, я всем телом рухнул в кресло, явственно ощутив, что встать уже не смогу. И этот живой труп летит в Пальма-де-Майорку, сказал я себе несколько раз, снова вполголоса, что стало неизбывной привычкой, как у стариков, которые годами живут в одиночестве и только и ждут момента, чтобы наконец умереть, я и был таким стариком, сидящим там, в кресле, стариком, находящимся уже по ту сторону, скорее на стороне мертвых, чем на стороне живых, должно быть, я производил удручающее и безусловно достойное жалости впечатление на наблюдателя, которого, однако, не было рядом, если уж я не собираюсь называть таким наблюдателем самого себя, что, однако, глупо, ведь я и есть собственный наблюдатель, я в самом деле непрерывно наблюдал за собой годами, если не десятилетиями, я только и живу в состоянии самонаблюдения, самосозерцания и, естественно, вследствие этого, в состоянии самоосуждения, самоотречения и самоиронии. В течение многих лет я живу в этом состоянии самоосуждения, самоотречения и самоиронии, в чем в конце концов и нахожу пристанище, чтобы спастись. Только я всё спрашиваю себя: от чего спастись? Неужели то, от чего я постоянно хочу спастись, на самом деле так плохо? Нет, всё не так уж плохо, сказал я себе и продолжил развивать самонаблюдение, самобичевание и самоиронию. Я ведь не желаю ничего, кроме испытываемого мной состояния, только оно уводит из внешнего мира, как я думал, а на самом деле, я не осмеливался себе в этом признаться, затягивает в мир, я играю и буду играть с этим состоянием сколько пожелаю. Сколько пожелаю, сказал я себе, теперь вслух, и прислушался, но ничего не услышал. Соседи, подумал я, годами смотрели на меня как на сумасшедшего, и эта роль, ведь именно такова моя роль во всём этом с трудом выносимом театре, пришлась мне по душе. До тех пор, пока я хочу, снова сказал я себе, и мне вдруг понравилось слушать, как я говорю, в тот момент это предстало чем-то необычным, так как я уже много лет ненавидел свой голос, ненавидел свои органы речи. Как я могу хоть на мгновение подумать о том, чтобы успокоиться, подумал я, если всё во мне просто переполнено волнением? Я попробовал успокоиться с помощью пластинки, в моем доме лучшая акустика, какую только можно представить, и я наполнил его Хаффнер-симфонией. Я сел и закрыл глаза. Каким был бы мир без музыки, без
