Книга Похороны стрелы - Алексей Куксинский

Поездка на поезде по забитым эшелонами дорогам заняла в два раза больше времени, чем в мирное время. Неужели прошёл всего месяц, думал Ловенецкий, и в своём личном горе видел отражение горя всей страны. Тысячами говоривших по-польски беженцев были забиты перроны и станции, а идущие на запад эшелоны с солдатами встречались с идущими на восток санитарными поездами, на стенках вагонов которых были намалёваны большущие красные кресты. Если на путях поезда оказывались бок о бок, то даже со своего места Ловенецкий слышал отвратительные запахи, источаемые этими передвижными госпиталями, а в окнах нет-нет, да и мелькали серые, измученные страданиями лица.

По приезду Ловенецкий прямо с вокзала отправился в контору душеприказчика. Им оказался маленький седенький старичок, который очень натурально изобразил сочувствие пополам со скорбью. Ваш отец не наделал больших долгов, сообщил старичок. К счастью, по закладной он успел рассчитаться ещё год назад, да и в банке есть кое-какие сбережения. Но, душеприказчик смущённо покашлял, небольшую сумятицу вносит отсутствие второго наследника и отсутствие известий о нём. Ключи от квартиры, сказал старичок, протягивая связку. Прислугу я рассчитал, вот отчёт о затраченных на погребение средствах. Вслед за ключами в руку Ловенецкому легла бумага чересчур официального вида.

Ловенецкий согласно кивал головой, думая о своём, попивая жидкий чай (война, война, горестно завздыхал душеприказчик). Непросто будет со мной связаться, хладнокровно сказал он, если появятся сведения о второй наследнице. Да, да, качал головой старичок, почта доставляется крайне нерегулярно. Впрочем, письма доходят, если (старичок оглянулся на двери) пропускает военная цензура.

Ловенецкий раскланялся, решив пройтись до кладбища пешком.

В городе всё было почти так, как в мирное время, но больше стало людей в военной форме, а разносчики газет выкрикивали сводки с полей сражений. Попадались целые роты, повзводно марширующие в сторону вокзала. У пивных было многолюдно, сухой закон, действующий уже почти два месяца, на пиво не распространялся. Ветер трепал на афишных тумбах плакаты с рекламой военных займов, и лишь на кладбище, куда вскоре добрался Ловенецкий, ничто не напоминало о войне.

Он нескоро нашёл могилы, вдоволь поплутав среди мраморных крестов и скорбящих ангелов. Простые деревянные кресты, несколько венков с выступающей из-под них жёлтой могильной землёй. Ловенецкий встал на колени прямо на траву, и склонил голову. Он даже не мог предполагать, что в прошлом отпуске видел их в последний раз. Ему хотелось заплакать, но слёз не было. У него не было ни свечки, ни цветов, только горе и печаль. Он стоял так долго, что начали ныть колени, но он стоял и пытался молиться, хотя никогда не был религиозен.

По улице, звеня, проехал трамвай, Ловенецкий выпрямился. Надо оставить распоряжение душеприказчику по поводу памятника, думал он, выходя с кладбища. Нищих у церковных ворот было больше, чем обычно, и Ловенецкий с удивлением заметил даже человека в солдатской шинели, прижимающего к груди культю в грязных бинтах, явное последствие недавних боёв.

От кладбища недалеко было до того моста, с которого бросилась Женя. Он постоял у чугунных перил, глядя на шевелящуюся внизу мутную воду, гадая о том, достаточно ли сильное здесь течение, чтобы унести тело в море. На мосту шумели автомобили и экипажи, маленький буксир, дымя низкой трубой, тащил вереницу барж.

Ловенецкий отправился в опустевшую квартиру и долго стоял в передней, прислушиваясь к тишине. На вешалке ещё висели летние пальто и пелерины, бывшие модными в прошлом сезоне. Ловенецкого всегда умиляло, как его уже не очень молодая мама ревностно следила за всеми модными новинками. Он вошёл и захлопнул дверь. Мебель уже успела покрыться тонким слоем пыли, зеркала были занавешены. Он прошёл в отцовский кабинет, гадая, застрелился отец здесь, или в другой комнате, ожидая увидеть неприглядные следы, но всё было чисто. Жаль, не спросил душеприказчика, где это произошло, может, отец совершил это на даче, глядя на угасающий закат.

В спальне родителей его встретила закрытая чехлом двуспальная кровать. Несмотря на моду на раздельные спальни супругов, его отец и мать продолжали по старинке спать в одной постели. Он прикрыл двери, не сделав в спальню ни шага. Следующей была комната Жени, чисто убранная и аккуратная, на столе учебники, тетради, ноты. На пыли столешницы Ловенецкий вывел слово «Женя» крупными печатными буквами.

В столовой стулья глубоко задвинуты под большой стол, за которым раньше за ужином собирались родственники и друзья. В буфете в ряд выстроились бокалы и тарелки, серебро на месте. В кладовой он разыскал несколько подвешенных к потолку высохших до каменной твёрдости колбас, там же нашлись и сухари. Приятным сюрпризом для него стала початая бутылка шустовского коньяка, найденная в шкафу, приобретённая, видимо, ещё до сухого закона.

Ловенецкий нарезал колбасу, высыпал на стол сухари и откупорил коньяк. Он мог бы сходить в лавку за продуктами, но сегодня он собирался отдаться своему горю, не желая видеть других людей, которые спокойно ходят по улицам и живут обычной жизнью, довольные и счастливые. Ловенецкий понимал, горе одного человека не сможет остановить течения жизни всей вселенной, но сегодня его вселенной была эта квартира, и в его силах было задержать время в этих стенах.

Он налил коньяк в знакомый с детства стакан с полустёршейся золотой каёмкой. Коньяк обжёг горло и горячей ядовитой змеёй скользнул внутрь. Ароматная колбаса наполнила его рот слюной, он поцарапал нёбо хлебной коркой, откусив слишком большой кусок. Хруст сухаря резонировал внутри головы, он аккуратно собирал крошки со стола и отправлял в рот, чтобы ничего не пропало. Опустевшая квартира ещё хранила знакомые ему запахи. Он осушил стакан, глядя на обои на стене, неужели он бегал здесь, когда был ребёнком? Вся минувшая жизнь казалась ему никогда не существовавшей, вернее, существовавшей только в его голове, его судьба, как грамотный наёмный убийца, не оставила других свидетелей.

С такого количества коньяка опьянеть было невозможно, но ему показалось, что голова отяжелела. Он водил ладонью по столу, крошки царапали кожу. Всё бесцельно и бессмысленно, думал он. Со стороны двери чёрного хода на лестнице послышались шаги, но в его квартиру больше некому заходить, да и ему нечего здесь делать. Он знал, что душевная боль рано или поздно утихнет, но сегодня сил горевать у него не было. Он ушёл в комнату, которую по-прежнему называл своей, в которой сохранялись его вещи, лёг на постель