и того раньше его самого какая-нибудь пехотная "крупа" на штык нанижет или наш брат-казак через лоб шашкой окрестит, и расколется его бритая башка, как зрелый ковун…
Да, дела, дела. Много народу пропадет. Мы их бьем, но и они нас режут без счета. Вот и у дяди Бирюкова сына убили. А какой это парень был! Одно слово — степной орел, ему бы только жить да отца радовать, ан, опять глядишь, и этот парень тоже сгинул без следа. Лишь еще одной могилкой на погосте прибавилось… Точно и не бывало человека. Так и мы — сегодня живы, а доведется ли мне завтра об эту пору так же вот лежать да умом раскидывать, одному Богу известно. Может быть, уже и очей не будет, выдерут их проклятущие черные вороны. В местной истории и не такое бывало.
Потом все легли спать, поставив часового.
"В Багдаде все спокойно". Никого. Тихо и безлюдно. Самое то, чтобы какому-нибудь гробокопателю разорить могилку-другую. Наступила как раз смена рядового казака по фамилии Шевелев, когда он услышал отдаленный конный топот.
— Двое едут, и прямо на нас, — решил казак и осторожно отполз подальше, стараясь как можно незаметнее зарыться в кустах, но в то же время с таким расчетом, чтобы ему самому было удобно следить за извивавшейся мимо тропинкой, по которой должны были проехать неизвестные всадники.
Прошло несколько томительных минут, и из темноты ночи сперва показалась голова лошади, а вслед за тем на залитую светом молодого месяца площадку полностью выехал пожилой всадник, а следом за ним другой. Они направлялись в направлении аула, видимо возвращались из дозора.
У ехавшего впереди каракулевая папаха была обвязана белой чалмой — знак его принадлежности к священной секте мюридов. Красная, крашеная хной бородка острым клином выдавалась на его округлом, неподвижном лице. Из-под нахлобученной на брови папахи зорко блестели черные, угрюмые, жестокие глаза. Похоже, это был глава целого клана.
Всадник был вооружен с головы до ног, при чем все оружие у него было богато украшенное серебряными насечками, и сидел на прекрасном, белом как снег, рослом и сильном иноходце. Какой конь - огонь! Арабских кровей.
Следовавший за головным другой наездник был гораздо моложе первого, почти юноша, без бороды, с небольшими подстриженными редкими усиками, одетый и вооруженный так же хорошо, как и ехавший впереди старик. Конь у него был меньше ростом, суше, темной масти, но тоже хороших статей. Опытный глаз казака тотчас же угадал в нем прекрасного и выносливого скакуна хорошей кабардинской породы.
Сердце Шевелева усиленно забилось. Его обуяла жадность.
Одна мысль всецело завладела его умом: во что бы то ни стало отбить обоих коней. Это же какие деньжищи! Целый ряд планов, один смелей другого, с быстротой молнии пронесся у казака в мозгу, но ни один из них не был удобно исполнимым.
"Неужели ж так просто отказаться? — терзался Шевелев, инстинктивно сжимая в руках пистолет и жадным взглядом следя за проезжающими мимо него всадниками. — Ведь такого случая и за несколько лет другого не подвернется… Святые угодники, как же быть-то? Я же запросто, одного из пистоля ссажу, а другого можно и кинжалом приголубить! Все сделаю на раз- два. Покладу наглухо. Но нашумлю, придется нам убираться отсюда ночью. К тому же, если промахнусь или осечка выйдет, или удастся кому-либо из них ускакать? Тогда мы все пропали. Опомниться не успеешь, как гололобый на нас целую орду наведет… Кабы один я был, я бы ни на что не посмотрел, попытал бы счастья, а товарищей боязно под нож подвести, к тому же офицер с нами… Нет уж, что делать, пущай едут басурмане, такое уж их счастье, значит… А главное, кони, у нас ни у одного таких нет. Даже Ворон Ежова и тот супротив белого не выстоит…"
Кажется, мысли у казака возобладали правильные, но вдруг, не удержавшись, как взбесились, Шевелев быстро вскинул пистоль, прицелился; еще один миг, зловеще грянул бы выстрел, нарушив торжественное безмолвие ночи, и одному из всадников наверняка бы несдобровать.
Но в ту минуту, когда палец казака уже осторожно нащупывал спуск курка, в нескольких шагах от него, где-то сбоку послышалось унылое монотонное пение. Шевелев быстро отдернул пальцы и замер.
Пение приближалось, и вскоре из темноты, из которой только что появились всадники, выскользнули четыре человека пеших татар в бурках, с накинутыми на папахи башлыками, с болтающимися за спиной в косматых чехлах ружьями.
Неслышно ступая легкими кожаными чувяками, все четверо быстро продвигались вперед, следуя, очевидно, за всадниками и составляя с ними одну шайку. Татары хитры и упрямы, как все степняки, и если бы они не вздумали развлекать себя в ночи пением, дело могло бы повернуться совсем плохо.
— Иль-Алла-иль-Алла Магомет-Рассул-Алла, — вполголоса тянул один из них уныло монотонную ноту, и когда он замолкал, чтобы перевести дух, его унылый напев подхватывал другой, за ним третий, и так далее, все в одном и том же ритме и тональности.
"Ишь ты, воют, ровно волки", — подумал Шевелев.
Действительно, это пение очень напоминало волчий вой, когда старые хищники, собравшись в кружок и вздернув морды кверху, начинают выть на луну, сначала поодиночке, потом все вместе, без перерыва и передышки.
Когда всадники, а за ними пешие татары скрылись из виду, Шевелев облегченно перевел дух.
"Ах, подстрели вас нечистая сила, вот чуть было не влопался… Куражу излишек вышел, немного-немного не выстрелил, тогда всем бы нам яман был. Вот оно как иногда бывает, не сообразишь всего… больно уж у меня сердце распалилось, на лошадей-то ихних глядючи. Добрые кони, провалиться мне на этом месте, ежели вру. Тьфу ты, анафемство!"
Шевелев плюнул, тихо выругался и побрел будить товарища себе на смену.
Таковы были треволнения первого дня на вражеской территории. Второй день прошел аналогично первому, так же полный страхов и тревог. Но бог миловал и казаки проскользнули серыми мышками и все же добрались до "Разоренного села", где и заночевали. Это уже была граница "пояса отчуждения".
С рассветом мы добрались до заветного урочища, где я встретился с важным болгарином. Ничего не хочу говорить об этой встрече, так как я уже угадал каждое слово и каждое обещание. Все вздор! И
