деревянной стене кончиком ножа вырезано слово. Я провела пальцем по буквам – РУБЕН.
11
В первое время нашей жизни в хютте каждый солнечный день незаметно переходил в очередной теплый вечер. Я проводила время, играя с Филлис или отмывая всякие мелочи: металлические тарелки, несколько столовых приборов, деревянные миски. Воду отец приносил в ведрах с речки. Он сделал мне ботинок из мешка и куска дранки в качестве подошвы, но я почти все время ходила босиком и в трусах. По вечерам мы плели веревки из травы и рассказывали истории, сидя у костра. Изредка я с ужасом вспоминала, что Уте умерла, и тогда мы с Филлис забирались в палатку и лежали обнявшись, пока она не переставала плакать.
Двое суток мы прожили в палатке, а на третий день отец забрался на крышу хижины с починенным молотком и гвоздями, чтобы заделать щели. Мне он сказал стоять внутри и смотреть, откуда пробивается свет, но вскоре смог обходиться без меня, и я вышла на солнце.
– Займись делом! – крикнул отец сверху; получилось не очень разборчиво, потому что во рту у него были гвозди. – Возьми силки и поймай кого-нибудь на ужин.
До сих пор я не ходила в лес одна; одеваясь, натягивая свои разномастные ботинки и доставая ловушки, я испытывала одновременно робость и воодушевление. На краю поляны я замешкалась, а затем сделала несколько шагов вперед. Искривленные замшелые корни, словно гигантские пальцы, протягивались среди папоротников, доходивших мне до груди. Упавших и гниющих стволов было не меньше, чем молодых деревьев, борющихся за место под зеленым солнечным светом, который лился сквозь листву. В лесу пахло землей и было влажно, как на кладбище. Я продиралась сквозь заросли, пока не дошла до огромного дерева, упавшего, должно быть, много лет назад, потемневшего и рыхлого. Я наступила на ствол, и гнилая кора провалилась под моим весом, так что я едва удержалась на ногах. По деревьям прошел шорох, они как будто смеялись, и я с трудом поборола искушение развернуться и сбежать. Рядом валялась свежая толстая ветка, и я подняла ее, чтобы прорубать себе дорогу сквозь густые заросли. Наконец тропинка стала свободнее, показалась торфянистая почва. Обернувшись назад, я увидела, как папоротники сомкнулись вокруг чего-то быстрого, низкого и серого, бегущего сквозь подлесок.
«Волк!» – услышала я испуганный шепот в своей голове. Сердце едва не выскакивало из груди, но я продолжала стоять. Лес испытывал меня. Я зарычала, звук исходил из самой глубины горла; я присела на корточки, выставив перед собой ветку, готовая в любой момент вскочить и сражаться. Но папоротник больше не шевелился, и я села на землю, а затем легла, распластавшись на спине. Прохлада и влага земли проникали сквозь одежду и холодили кожу. Я позволила деревьям встать вокруг и склониться надо мной, а сама стала смотреть сквозь листву будто через увеличительное стекло. Они признали меня своей и перевернули вверх ногами, так что далекое голубое небо, скрытое листьями, стало землей, и я свободно воспарила.
Когда это ощущение прошло, я перевернулась на живот, так что мои глаза оказались на уровне покрытой мхом земли. Передо мной куда ни посмотри простиралось море огромных лисичек. Снизу они казались фантастическими деревьями с жабрами цвета желтка. Я набила ими карманы, набрала сколько могла в подол футболки и побежала назад к хютте.
Мы с отцом исходили всю территорию с нашей стороны реки. Южная граница проходила вдоль воды, а северная – по склону горы. К востоку от хижины рос лиственный лес.
– Это дубы, по-немецки Wintereichen, – сообщил отец. – Желудь – один из самых сбалансированных пищевых продуктов, единственная пища в этом лесу, которая содержит белки́, жиры и углеводы. Что такое желудь?
– Желудь – единственная пища, которая содержит углеводы, белки и жиры, – повторила я.
– А как называются деревья?
– Зимние Глаза, – сказала я.
Зимние Глаза, буки и несколько древних тисов росли на склоне, спускавшемся к реке, а ближе к воде подковообразный участок был покрыт высокими соснами и низкорослым кустарником. Через лес тянулся глубокий овраг, дно которого было сплошь усеяно замшелыми камнями – давным-давно они сорвались с горы и похоронили под собой ручей, который мы могли слышать, но не видели. Перебираться через овраг мы не пытались: почти сразу за ним начиналась гора, которая казалась неприступной из-за осыпающейся породы. Лес к западу от хютте тоже был ограничен рекой и горой. Мы назвали его скалистым лесом, так как, в отличие от восточной части, где камни свалились с горы в овраг, в этом месте огромные обломки скал вонзились в мягкую землю, да так и остались торчать посреди деревьев. Каждый день я проходила одним и тем же путем, доставая из ловушек наш мрачный урожай. Если пустовали западни для белок, то оставались еще кроличьи силки, или можно было насобирать грибов, листьев, кореньев и ягод, отец мог наловить рыбы, наконец, оставалась еда, привезенная с собой. Тем летом мы не голодали.
По утрам отец оставлял зарубку на дверном косяке, но, дойдя до шестнадцати, перестал это делать.
– Мы больше не будем жить по каким-то чужим правилам, не будем считать часы и минуты, – заявил он. – Когда просыпаться, когда ходить в церковь, когда на работу.
Я не помнила, чтобы мой отец когда-нибудь ходил в церковь или даже на работу.
– Календарь лишь напоминает нам, что наши дни сочтены, что с каждым новым днем мы приближаемся к смерти. Отныне, Пунцель, мы будем жить, ориентируясь лишь на солнце и время года. – Он поднял меня на руки и, хохоча, покрутил в воздухе. – Наши дни будут бесконечными.
С последней зарубкой, сделанной отцом 20 августа 1976 года, время для нас остановилось.
Отец научил меня точить затупившийся нож о камень; показал, как надрезать у кролика мех на шее и сдернуть шкурку, чтобы он остался в одних «носочках»; как вынуть его несъедобные внутренности, не тронув сердце, печень и почки, и насадить на вертел. Живя в лесу, мы использовали каждую часть убитого животного: кости припасали на иглы, из кишок делали подобие ниток, а шкуры безуспешно пытались дубить. Мы были заняты, слишком заняты, чтобы я задалась вопросом, почему наш двухнедельный отпуск растянулся до трех недель, а затем и до месяца.
Через неделю отец объявил, что мы можем переселиться из палатки в хютте. Он избавился от ежевики, залатал прорехи в кровле, перевесил дверь и привел в порядок печку. Он аплодировал, глядя, как из металлической трубы, поднявшейся над
