с Вениамином.
— Борис… — поднялась из-за стола Лена. — Как вы здесь? Откуда?
Видно было, что мой приход ее почти испугал.
— Проходите, раздевайтесь, садитесь. Надолго в наши края?
— Совсем ненадолго, — поспешил я ее успокоить.
Не раздеваясь, мы сели с Вениамином на лавку у двери.
— Снова иду по следу путника. Хочу написать повесть. С телевидения меня ушли и, кажется, навсегда. А я рад. Честное слово. Теперь вольная птица.
— А Андрея здесь нет.
— Я знаю. Переночую сегодня у Вениамина, а завтра к нему. Зашел посмотреть на тебя. Да… Это тебе порошки от Галдана. Просил пить еще два месяца. Тогда уже окончательно ничего грозить не будет.
— Спасибо.
— А это от Амиркула.
Я протянул ей четки из белого нефрита.
— Это их семейная реликвия. Каждый, кто берет их в руки, обретает согласие с самим собой и всеми остальными, кто этого достоин.
Лена осторожно взяла четки в руки.
— Лена, это что? — громко спросила девочка.
— Подарок от доброго человека. Как он?
— Леонид с Дубовым ему помогли. Сделали паспорт, дали денег на дорогу. Он хотел сначала со мной поехать, потом опомнился. «Зачем бежать за солнцем, если ночью можно хранить его в сердце, а утром оно снова появится». Уехал к себе, и, кажется, все у него в порядке.
— Слава богу, — глубоко передохнула Лена. — А я вот детками обзавелась.
— Прекрасные дети, — сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
— Ничего не прекрасные, — подал голос мальчишка. — Мы непослушные и Котю обижаем.
— Котя — наша кошка, — улыбнулась Лена.
— Я счастлив, что ты стала улыбаться, — тихо сказал я. — Улыбайся чаще. У тебя замечательная улыбка. Что сказать Андрею?
— Что у меня все хорошо.
— И все?
— Если он нас позовет, мы приедем.
— Никуда не поеду, — заплакала девочка. — Здесь хочу.
— Я больше не буду Котю обижать, — присоединился к ее реву мальчик.
Лена подхватила их на руки. Мы с Вениамином поднялись.
— До свидания.
— Может, еще увидимся когда, — неуверенно сказала Лена.
— Обязательно увидимся.
И когда мы уже растворили дверь, сказала:
— Я снова стала писать стихи.
— Пришли их мне. Без них моя повесть не напишется.
Лена долго смотрела на закрывшуюся за нами дверь. По щекам ее текли слезы. Девочка старательно вытирала их маленькой ладошкой, а мальчик сказал:
— Вырасту большой, буду сильный и всех, кто будет тебя обижать, убью.
Лена улыбнулась сквозь слезы и тихо сказала:
— Вырастишь, станешь сильным и будешь очень и очень добрым.
Сергей Иванович Кузнечкин долго вглядывался в меня, сидя на разобраной кровати.
— Корреспондент, что ль?
— Он самый.
— А меня вот ревматизма прихватила. Ни встать, ни сесть, ни на двор сходить. Ломает, мочи нет. Снова, что ль, сымать будешь?
— Да нет. Повидаться зашел. Передачу-то видели?
— А то. Тут опосля ее такой сабантуй начался, хоть в бега подавайся.
— Не понял. Чем вы-то не угодили?
— Танька та со стыда в город подалась, а меня мужики побить хотели.
— За что?
— За то, что про сожженную церковь свое соображение в полной мере обозначил.
— Пожалели?
— Приняли во внимание, что никого в конкретности по имени, фамилии не назвал. Хотя и мог. А потом еще такое соображение получилось. Как ни крути, а против правды не попрешь. Может, стыдно стало, может, еще чего. Чужая душа потемки. А только когда Андрей Павлович снова здесь объявился с намерением погорелое место в прежнем виде восстановить, потянулись друг за дружкой участие предлагать. Что особливо интересно, тот, который спичку чиркал, самый наипервейший у него сейчас помощник. Вот такие пироги, гражданин-товарищ корреспондент.
— Хорошо еще господином не назвали.
— Какой ты к хренам собачьим господин, если с нами об нашей сегодняшней жизни печалишься? Господа те нас в упор видеть не желают. Да и хрен с ними. Глядишь, еще на поклон прибегут.
— Где он сейчас? Строит?
— А то. Я бы тебя проводил, так спина проклятая. Отойду, так не хужей других участие приму.
— Спасибо вам.
— Мне-то за что? Я ведь только голос по мере разумения подаю. Что у всех на уме, то у меня на языке. Общественный орган получаюсь. Ты в низинке-то правой стороны держись. Там лывина подтаивать начала, неровен час угодишь. С головой укроет.
Лывину я с грехом пополам миновал, а дальше окольным проселком выбрался на возвышенный край села, откуда уже отчетливо был слышен стук топоров.
Двое мужиков обтесывали лежащие на земле сосновые бревна, а Андрей на пару с угрюмым, обросшим густой бородой мужиком, поднимали тяжеленную плаху на очередной венец сруба. Увидев меня, Андрей даже не поздоровался, а просто приказал:
— Помогай!
Я подбежал к бревну, ухватился за него руками. Лицо стоявшего ко мне вплотную бородача побагровело от напряжения. Но и втроем сил нам не хватило.
— Что, Палыч, не по пупку? — крикнул один из плотников.
— Уговорим, — весело отозвался Андрей.
Мужики вкололи свои топоры в бревно и, не особо торопясь, подошли на помощь. Впятером мы легко уложили бревно на место.
Мужики вернулись к своему прежнему занятию. Бородач сплюнул, выудил из кармана телогрейки пачку дешевых сигарет, чиркнул спичкой, глубоко затянулся и уселся отдыхать на груду обожженных пожаром кирпичей.
— Знаешь, какой кадр снял бы сейчас Гриша? — спросил я, подходя к Андрею.
Он не ответил. Смотрел щурясь и слегка улыбаясь на шершавый от солнца снег, на прозрачный березовый колок, звеневший неподалеку дружным синичьим пересвистом, на заречную степь, которая на горизонте неразличимо сливалась с небом.
— Он бы вытребовал вертолет, закрепил камеру и попросил бы летунов медленно подниматься. Сначала в кадре была бы только эта площадка — сруб будущей часовни, бревна, мужики, твое поднятое кверху лицо. Потом кадр стало бы постепенно заполнять окрестное пространство. Стала бы видна деревня, полосы подтаявших дорог, потемневшая от проступающей сквозь лед воды река. Он поднимался бы все выше и выше. И вот уже различимы соседние деревни, дальний город, леса вдалеке, степь, озера… Знаешь, чем бы я озвучил эти кадры?
— Чем?
— Свиридов. «Зимняя дорога».
— А я бы Генку Заволокина. Про деревню… — неожиданно подал голос угрюмый мужик.
— Тоже неплохо, — согласился я.
День шестой
Товарняк неторопливо втягивался в путаницу захламленных путей небольшой станции. Притихший было дождь, который зарядил еще со вчерашнего утра, с новой силой принялся поливать вагоны, цистерны, тускло поблескивающие в свете редких вечерних огней рельсы соседних путей, размазанные до серой неразличимости пристанционные тополя.
Дверь одной из теплушек со скрипом сдвинулась в сторону, и в образовавшуюся щель осторожно высунулся человек. Напряженно стал вглядываться в сырые сумерки: куда его занесло после долгих часов тряски
