людей как народа и как индивидуальностей, которое шло у итальянцев параллельно с изучением обстоятельств, речь пойдет в особом разделе.
Здесь мы лишь вкратце остановимся на том, каким образом и война принимала характер произведения искусства. На Западе в средние века подготовка воина была вполне соответствующей господствующей системе обороны и вооружения, существовали также всегда гениальные изобретатели в области искусства укреплений и осады, однако развитию стратегии и тактики мешали многочисленные фактические и временные ограничения военной обязанности и честолюбие дворянства, представители которого могли, например, спорить перед лицом врага о первенстве в военных действиях и своим неистовством приводили к поражению именно в важнейших сражениях, таких, как при Креси и Мопертюи{126}.
В Италии, напротив, действовало иначе организованное наемное войско, а раннее появление огнестрельного оружия способствовало как бы демократизации в этой области, не только потому, что самые крепкие замки сотрясались от бомбард, но и потому, что обретенная бюргерами способность в качестве инженеров, литейщиков и артиллеристов имела первостепенное значение. При этом с известной болью ощущалось, что значению индивида — душе маленького, прекрасно подготовленного итальянского наемного войска — наносился ущерб действующим издали средством разрушения, и существовали отдельные кондотьеры, которые всячески избегали применять недавно изобретенную в Германии[190] ручную бомбарду; так, Паоло Вителли{127}[191] приказал выколоть глаза и отрубить руки взятому в плен вражескому стрелку (schioppettieri), тогда как применение пушек он считал оправданным и сам использовал их. В целом, однако, изобретения по возможности использовались, и итальянцы стали в области применения средств нападения, а также строительства крепостей учителями всей Европы. Ряд правителей — Федериго Урбинский, Альфонс Феррарский — обрели такие специальные знания в этой области, по сравнению с которыми знание Максимилиана I кажется поверхностным.
В Италии впервые возникли наука и искусство ведения войны в целом; здесь мы впервые встречаемся с удовольствием от правильного ведения войны как такового, что было вполне совместимо с частой сменой господства партий и определяемыми чисто фактическими условиями действиями кондотьеров. Во время войны между Миланом и Венецией 1451-1452 гг., между Франческо Сфорца и Джакопо Пиччинино, в штабе последнего находился литератор Порчеллио{128}, который по поручению неаполитанского короля Альфонса должен был составить реляцию[192] о происходивших событиях. Она написана по-латыни, не очень чисто, но свободно, в духе тогдашней гуманистической напыщенности, в целом по образцу Цезаря со вставленными в изложение речами, чудесами и т. п., а так как в течение ста лет совершенно серьезно спорили о том, кто более велик, Сципион Африканский Старший или Ганнибал[193], то Пиччинино пришлось согласиться на то, что он на протяжении всего произведения именуется Сципионом, а Сфорца — Ганнибалом. Однако о миланском войске также необходимо было дать объективную информацию; и софист велел доложить о себе Сфорца, его провели вдоль рядов войска, он все хвалил и обещал передать все увиденное в назидание потомству[194]. Литература Италии того времени богата также описаниями военных действий и записей стратагем для использования знатоками и вообще образованными людьми, реляции того же времени на севере, например описание Дибольдом Шиллингом{129} войн в Бургундии, напротив, подобны по своей бесформенности и протокольной точности хроникам. Величайший дилетант, выступавший когда-либо в качестве такового[195] в области военных действий, Макиавелли, написал тогда свое «Искусство войны» («Arte della guerra»). Субъективная подготовка воина находила свое полное выражение в той торжественной борьбе одной или нескольких пар, известной уже задолго до знаменитого поединка близ Барлетты (1503 г.){130}[196]. Победитель мог быть уверен в ожидающем его прославлении, не известном на севере: его воспевали поэты и гуманисты. Исход такой борьбы уже рассматривается не как суд Божий, а как победа личности; для зрителей же это — завершение волнующего пари и удовлетворение чести войска или нации.
Само собой разумеется, что такое рациональное отношение к проблемам войны при известных обстоятельствах сменялось ужасными злодеяниями, не связанными даже с политической ненавистью, а представляющими собой просто реализацию обещанного разграбления. После сорокадневного разорения Пьяченцы (1447 г.), которое Сфорца вынужден был разрешить своим солдатам, город был длительное время пуст и его пришлось заселять насильственно[197]. Однако все это не идет ни в какое сравнение с теми бедствиями, которые претерпела Италия от чужеземных войск, особенно от испанцев; в них, может быть, из-за примеси незападной крови или привычки к исполнению приговоров инквизиции пробудилась дьявольская сторона природы. Тому, кто познакомился с их ужасными злодеяниями в Прато, Риме и т. д., трудно впоследствии проявлять интерес к Фердинанду Католику{131} и Карлу V как к явлениям духовного порядка. Они знали, что представляют собой их орды, и все-таки дали им волю. Акты их кабинетов, постепенно появляющиеся на свет, могут представлять собой важнейшие документы, но живую политическую мысль никто не станет искать в бумагах таких правителей.
* * *
Папства и Папской области[198] как совершенно исключительного образования мы до сих пор при установлении характера итальянских государств вообще касались лишь попутно. Именно того, что представляет интерес в итальянских государствах, сознательного увеличения и концентрации средств власти, в Папской области было меньше всего, ибо здесь духовная сила беспрерывно помогает и заменяет недостаточное развитие светской. Какие испытания выдержало конституированное таким образом государство в XIV — начале XV веков! Когда резиденция папы была переведена на юг Франции (Авиньонское пленение{132}), сначала все вышло из колеи; но у Авиньона были деньги, войска и крупный государственный и военный деятель, который вновь подчинил папское государство, испанец Альборнос{133}. Еще большей была опасность полного распада, когда к этому добавилась схизма, и ни римский, ни авиньонский папа не были достаточно богаты, чтобы вновь подчинить себе потерянное государство; однако после восстановления церковного единства это удалось совершить в понтификат Мартина V{134}, и еще раз, после того как в понтификат Евгения IV{135} опасность возобновилась. Однако папское государство было и оставалось полной аномалией среди государств Италии; в Риме и в окрестностях Рима против папы выступали знатные семьи Колонна, Савелли, Орсини, Ангвиллара и другие; в Умбрии, в Марке{136} и в Романье теперь почти не было тех городских республик, которым папство некогда было столь мало благодарно за их преданность, зато существовало множество крупных и мелких княжеских домов, послушание и вассальная верность которых не многого стоили. В качестве особых, основанных на собственной силе династий они имели собственные интересы; о важнейших из них было уже сказано выше (с. 24 сл., 35
