выступали с инициативами, касающимися церкви. Так, в апреле на заседании съезда комитетов Западного фронта военный священник Елашенцев потребовал отнять у церкви драгоценности, чтобы использовать их для «укрепления свободы и завершения войны». Собрание встретило этот призыв овациями и постановило напечатать текст выступления и разослать его духовенству[214].
Подобные требования звучали и во многих резолюциях того времени. Это было связано с борьбой с монархическими символами и напоминало отношение военнослужащих к орденам и медалям (см. ниже). Так, епархиальный съезд Тавриды постановил уничтожить императорские инициалы на священнических крестах. Наличие этих вензелей стало причиной массовой сдачи духовенством на епархиальных съездах своих наперсных крестов и коронационных юбилейных знаков, выдававшихся всем священнослужителям в честь 300-летия царствования дома Романовых. Собранные кресты и знаки передавались на нужды Временного правительства и армии[215].
Подобные акции отражали энтузиазм первых месяцев революции, многими верующими свержение самодержавия оценивалось с религиозным энтузиазмом: «Атмосфера прочищается. Поголовное воскрешение из мертвых… Слава Богу, соборность торжествует над партийностью», — писала Т.Н. Гиппиус[216]. В Пензе чрезвычайный епархиальный съезд духовенства и мирян расценил переворот как «дело великой милости Божьей к нашему отечеству»[217].
Немалое количество простых верующих также воспринимало революцию как богоугодное дело. Группа стариков-солдат направила письмо в Петроградский совет (они, впрочем, именовали его «Российский социал-демократический рабочий солдатский комитет»): «Вы разрушили храм тьмы деспотической власти и создали своею святою кровью алтарь светлой истины и правды. <…> Бог поможет Вам также, как помог собрать храм сияющий тою же демократической правдой, о которой твердил Христос»[218]. Часть же современников, напротив, воспринимала акт свержения царя как вызов своим религиозным убеждениям, а революцию — как начало кощунственного похода против религии и церкви. Вера в Бога небесного не могла смириться со свержением «Бога земного» — именно так описывал ситуацию один священник. Наблюдатели утверждали, что такие священники-монархисты дали наибольшее число открытых приверженцев старой власти. Несмотря на опасность преследований со стороны новых властей, многие священники упорно продолжали «поминать» царя, вели монархическую пропаганду, обличали наступившее «царство иудейское», а иногда даже пытались организовать погромы. Некоторые были арестованы за свои действия. Рабочие же одного из сибирских заводов приняли постановление такого рода: «… Предупредить монахинь Знаменского монастыря, если и впредь они не прекратят распространения ложных слухов о новом порядке, то будут привлечены к ответственности»[219]. Отрицание революции, отрицание свержения монархии у многих священнослужителей было не только политическим, но и религиозным.
Для многих верующих-мирян весть об отречении царя также была сильным религиозным потрясением. «Церковь была полна плачущих крестьян: „Что с нами будет? — повторяли они, — у нас отняли царя“», — вспоминал впоследствии князь Ф.Ф. Юсупов. Сходную картину рисует в своих воспоминаниях и митрополит Евлогий: «Манифест об отречении Государя был прочитан в соборе, читал его протодиакон — и плакал. Среди молящихся многие рыдали»[220].
С.Л. Франк впоследствии писал: «Из всех достижений западноевропейской культуры Россия издавна обрела только одно: сильную государственную власть, которая первоначально выросла в ней не из процесса секуляризации и не в борьбе с теократией, а из самых недр православной веры: „Царь-Батюшка“, помазанник Божий был в народном сознании единственным носителем и верховной инстанцией эмпирически-общественного осуществления религиозной правды, единственным звеном, соединяющим религиозную веру с историческим строительством… С того момента как рухнула монархия, эта единственная опора в народном сознании всего государственно-правового и культурного уклада жизни — а она рухнула в силу крушения в народном сознании религиозной веры в „Царя-Батюшку“, — должны были рухнуть в России все начала государственной и общественной жизни, ибо они не имели в ней самостоятельных основ, не были сами укоренены в духовной почве»[221]. Вряд ли бы все современники согласились с такой интерпретацией революции, да и сам Франк, как мы видим, первоначально относился к Февралю с энтузиазмом. Но нет сомнения, что подобное мнение было весьма распространено, а многие оппоненты Франка также считали сознание эпохи синкретичным, политико-религиозным.
Можно утверждать, что как и для многих сторонников, так и для многих противников революции, восприятие этого грандиозного переворота было не только важнейшим политическим событием, но и глубоким религиозным переживанием. И в том, и в другом случае можно говорить о своеобразном религиозно-политическом сознании, что свидетельствует о том, что процесс секуляризации сферы политического протекал весьма противоречиво. Впрочем, это было присуще не только Российской революции. И во Франции конца XVIII века, как писал А.Токвиль, одни считали революцию благодетельным предначертанием Бога, пожелавшего обновить Францию, а другие именовали переворот «сатанинским»[222].
Российская революция с самого начала однако была направлена и против участия церкви в политической жизни (и это делает ее схожей с Мексиканской и Испанской революциями XX в.). Февральская революция изначально являлась и революцией антиклерикальной, а иногда и богоборческой. Быстрое и неожиданное падение царя земного заставляло многих усомниться в существовании Царя небесного. Антирелигиозные же настроения многих революционеров повлияли на усиление отрицательного отношения немалой части верующих к революции.
Некоторые современники воспринимали этот поток революции крайне упрощенно: само свержение царизма для многих естественным образом ставило на повестку дня лозунг «Долой попов!». «Одни искренне думают, что „свергли царя“ значит „свергли и церковь“ — отменено учреждение. Привыкли сплошь соединять вместе, неразрывно. И логично…. У более безграмотных это более выпукло: „Сама видела, написано, долой монархию. Всех, значит, монахов по шапке“», — записала в своем «дневнике» З.Н. Гиппиус. С самого начала революции имели место демонстративные оскорбления верующих и религиозных служб, хотя они и не получили в то время широкого распространения. Так, уже 4 марта после окончания молитвы казаков псковского гарнизона собравшиеся солдаты-автомобилисты начали аплодировать, издевательски благодаря казаков «за прослушанный концерт». Г. Шавельский отмечал в июне 1917 г.: «Церковь обуревается волнами неверия… В общей массе в последнее время обнаруживается охлаждение к вере и церкви, а для некоторых вера и церковь стали казаться остатками старого режима». Резко сократилось число солдат, посещающих церковь, и военные священники отмечали «скептическое отношение к молитве и враждебное отношение к духовенству», оскорбления со стороны «товарищей». Недоверие к «попам» переходило во враждебное отношение к верующим, молящиеся порой испытывали давление со стороны своих однополчан — во время богослужений их окружали группы солдат в головных уборах, державшихся крайне вызывающе[223].
Из некоторых войсковых частей священников удаляли. По-видимому, большой размах это движение приняло на Балтийском флоте. Князь В. Палей, сын великого князя Павла Александровича, записал 12 октября 1917 г.: «На одном из наших военных судов в Балтийском море матросы прогнали священника, сказав: „На небе был Бог, на земле — царь. Теперь царя нет, значит и
