Так веришь или нет – каждый день заседаем.
– Чего делаете на заседаньях-то?
– Судим! Все по этой новой статье… за пьянство да за хулиганство. Которая от тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.
– А-а, за мелкое хулиганство и запои… Кого же вы приструнили?
– Вчера Ваську Звонарева, тракториста из Гольтяпаева. На три года осудили. Он плакал-то… Трое детей осталось.
– А что он натворил?
– Собрание колхозное сорвал, по пьянке. В председателя колхоза чернильницей запустил. Всю ро… то есть лицо, ему залил чернилами. И костюм испортил.
– Ах, этот артист! Слыхал.
– А ноне плотника Курая с фельдшерицей Назаркиной разбирать будем. Из Подболотья они, поди, знаешь?
– А этих за что?
– Ревновал он ее по дурости. Она же фельдшер, ну и люди к ней ходят. А он психовал сильно. И так напился, что упал. А она думала, что у него приступ на почве невренности. Она сама перепугалась и повезла его в районную больницу. В дороге тот пить попросил. Она с перепугу бутылки перепутала в сумке и вместо воды дала бутылку с нашатырным спиртом. Он и хлебнул. Так веришь – вся шкура на языке у него чулком спустилась. Он теперь языком чует хуже, чем пяткой. И подал на нее в суд за членовредительство.
– Дурью он мучается, – сказал в сердцах Коньков.
– И я так думаю. А разбирать надо.
– Ты, Агафья Тихоновна, прямо как бюро информации, – похвалил ее Коньков.
Она, довольная, заулыбалась.
– Дак ведь я периодически освещаюсь. Место у меня видное – перекрестье всех дорог.
– Вот и хорошо. А скажи-ка ты мне вот что – сколько дней у вас жил лесник Зуев?
– Это который с Вереи?
– Он самый.
– Жил он у нас… Сейчас посмотрю. – Она открыла книгу и прочла: – Ага! Значит, ровно трое суток. А на четвертые уехал.
– А за это время не отлучался на ночь?
– Вроде бы здесь ночевал. А что?
– Жена у него, тетя Агафья, тоже красивая да ревнивая. Разузнать просила. Узнаю, говорю, успокою.
– Спал как убитый.
– Ты все ночи сама дежурила?
– Нет.
– Откуда же ты знаешь?
– По вечерам заходила.
– А люди к нему не приходили?
– Приходили! – радостно подтвердила она. – Двое изюбрятиной закусывали.
– Ты-то откуда знаешь?
– А запах? Она ведь копченая. И вкусная!
– Значит, угощали?
– Так, самую малость.
– Не слыхала, о чем говорили?
– Как тебе сказать?.. Будто бы собирались съездить куда-то.
– Ты не вспомнишь, куда?
– В тайгу, куда ж еще?
– Ну да… А поточнее? Может, называли место? Ключ или распадок?
– Не скажу. Не слыхала.
– Откуда хоть они?
– Да вроде из потребсоюза.
– Ну, спасибо! О том, что я у тебя был и о чем расспрашивал – никому!
– Ну, могила!
Коньков вышел к речному затону, где обычно стояли на приколе лодки местных рыбаков. Он надеялся встретить кого-нибудь из заядлых забулдыг, которые после ночной удачи засиживались здесь на берегу возле костра до самого утра, а порой и засыпали, набравшись под свежую закуску. Как знать, может, и заметил кто – какая лодка отчаливала отсюда в ту роковую ночь?
Но на затоне было безлюдно; лишь два черноголовых паренька удили с лодки, стоявшей на приколе. И вдруг Коньков увидел с краю от реки длинную, как осетр, голубую лодку Зуева. Он ее сразу узнал: и эту ярко-красную бортовую полосу, и зачехленный мотор «Вихрь».
– Хлопцы, вы не заметили – когда подошла вон та, крайняя лодка?
Паренек, сидевший на скамье ближе к Конькову, ответил:
– Ну, может, полчаса или минут двадцать назад…
– А куда делся лодочник?
– В чайную пошел.
– Это лесник Зуев! – крикнул второй, с кормы. – Они сегодня птиц сдают.
– Каких птиц? Гусей да уток? – спросил Коньков, стараясь расшевелить азарт ребятишек.
– Не, дяденька! Певчих птиц. Их в тайге наловили, – пояснили оба вперебой.
– Во-он что! А какой нынче клев? – спросил весело Коньков.
– Водит хорошо, а берет плохо…
– Ну, ни пуха ни пера.
– Пошел к черту!
– Туда и ухожу, – смеясь, сказал Коньков, направляясь в чайную.
Она стояла неподалеку отсюда, на отлете, возле речного берега: бревенчатый сруб и широкие, в полстены, окна.
Коньков очистил сапоги о скребок возле порога и вошел в чайную. Народу мало. За широким буфетом, опершись на локти и положив на прилавок мощную грудь, сидела буфетчица Леля Карасева, по прозвищу Рекордистка; у нее были сочные смешливые губы и большие, грустные, как у сохатого, глаза.
– Торгуешь, Лелечка? – спросил Коньков, здороваясь.
– Какая с утра торговля? – сказала она, лениво поднимаясь и потягиваясь.
– Или не выспалась? – улыбнулся Коньков.
– У меня, Леонид Семеныч, будильника нет, я холостая. Сколько захочу, столько и сплю. Это вам, поди, приходится трудиться по ночам, бедному. А заснешь ненароком – еще и в бок пинка получишь. – Леля озорно подмигивала ему и похохатывала.
– Оно и потрудиться не грех – было бы над чем, – в тон ей, тоже посмеиваясь, отвечал Коньков, а сам косо поглядывал в зал; там за столиком одиноко сидел Зуев. – Ты мне чаю покрепче налей…
– С коньячком? – спросила Леля.
– Нет, с молочком! С томленым. И пусть подадут во-он за тот столик, – указал он на Зуева.
– Сделаем! – сказала Леля.
– По делам в районе? – спросил Коньков, присаживаясь к Зуеву и здороваясь с ним.
– Да. Птиц певчих сдаем сегодня.
– А разрешение на отлов этих птиц имеется? – строго спросил Коньков.
Зуев недовольно передернул плечами.
– Этим делом руководит инспектор из краевого охотуправления. С него и спрашивайте. А я – человек маленький.
– Ага! Ваше дело ловить да продавать.
– А что ж вы хотите, чтоб я даром работал? – раздраженно ответил Зуев.
– Да нет, отчего ж? – миролюбиво сказал Коньков. – А где же ваши птицы?
– В тайге. На грузовике едут.
– А вы?
– У меня свой транспорт. На реке стоит.
– Богато живете, – усмехнулся Коньков. – Сотню километров туда по воде да сотню обратно – недешево стоит.
– А куда нам копить? – Зуев взял графинчик с водкой, предложил Конькову.
– Я уже заказал, – остановил его рукой Коньков.
Официантка принесла зеленый чай, пиалу с густым томленым молоком, поставила перед Коньковым.
Зуев усмехнулся.
– Жена не дает или оклад не позволяет? – Перед Зуевым тарелка с отбивной, шпроты, три бутылки пива.
– Дает не дает… сам не возьмешь. На мою сотню с хвостиком не больно разживешься.
– И я вот получаю сотню с небольшим. – Зуев широким жестом указал на свой завтрак.
– Дак у вас приварок хороший! – со значением сказал Коньков.
– Правильно! – Зуев поджал губы и с нарочитой любезностью склонил голову. – Не сидим сложа руки. Сам видел мое хозяйство.
– Хозяйство твое не мерено – тайга!
– Тайга не каждому
