распоряжаться не только пайкой – кому большую, кому поменьше, но и жизнью подопечных – и опосредованно, и напрямую. Это страшно, особенно если нет внутренних ограничений, а они, далее имеющиеся в наличии, быстро стираются о нимбы той лее свободы. Между тем свобода, понятая не лолено, вовсе не означает независимость действий, а лишь свободу нравственного выбора, за который в конце концов придётся нести ответственность. Однако выбор не может быть правильным всегда, у него много граней, а по прошествии времени и результат меняет оттенки.
Через некоторое время самодержец перестаёт оглядываться по сторонам и слушать внутренний голос – он и так знает, что делать. Это Чернышевский не знал, задавал глупые вопросы, а он знает. С серьёзным лицом, сдвинув бровки, из года в год одними и теми же словами провозглашает заботу о простых людях, умалчивая, что число живущих за чертой бедности растёт. Без устали намечает планы, как слезть с нефтяной иглы и что надо сделать для процветания страны. Но слова отличаются от дел, как мухи от котлет. Внизу ему уже никто не верит, но что хуже – наверху безбоязненно и открыто указаний не выполняют. Однако и скинуть не могут – за ним ФСБ, а теперь и армия. Наш великолепный тувинский буддист, достигший предела мечтаний, – заявка на президентство лишь случайная опечатка – баловать не позволит.
Байку Всякий народ достоин своих правителей придумал не народ, а те, кто устроил ему паршивую жизнь. Древний китайский философ Мо-цзы грезил о государстве для людей. Шесть веков доказали, что это иллюзия. Власть лжёт на голубом глазу, когда складывает доходы миллионера с копеечным пособием инвалида, высчитывая среднюю зарплату, официально называет инфляцию втрое ниже реальной. Как «слугам народа» понять его нужды, даже и в прямом смысле слова? Вместе с советской властью мгновенно исчезли бесплатные общественные сортиры, поэтому из-под кустов и подворотен шибает в нос мочой, а то и чем покруче. Не у каждого поднимется рука отдать полсотни, чтобы на глазах толпы посетить вонючую частную кабинку из пластика синего цвета. Это, в том числе, портрет городского хостинского пляжа, который однако ежегодно красят и украшают цветочками.
Меня никто не уполномочивал думать за народ, но, как ни странно, я чувствую себя его частью. Мы с вершителями наших судеб живём в разных измерениях. Со своей комфортабельной планетки, обустроенной по понятиям, они время от времени слетают на нашу полянку, управляемую сомнительными законами, истоптанную, загаженную, мало приспособленную для житья, и удивляется, какие мы плохие и настырные, когда, жмурясь от огней всевозможных показательных олимпиад, щедро умощённых бюджетными запасами, вспоминаем про внутренний долг. Ограбили собственных граждан среди бела дня – и молчок, будто так и надо, и совесть не мучает, а в порядочном обществе за долги подсвечниками били. Власть привыкла щипать бедняков и наказывать стрелочников, потому что это легко и деваться им некуда, на собственный остров в Таиланд не убегут.
А если под давлением общественного мнения приходится наказывать своих, то делают это мягко – тем мягче, чем выше чиновник стоял, предпочтительно условно и засчитывая в тюремный срок пребывание под домашним арестом, которое позволяет мыться в джакузи и даже ходить по ювелирным магазинам. За украденные миллиарды крупному чиновнику суд назначит наказание меньшее, чем обычному смертному за пачку масла. И никому в верхах это не режет глаз. А простые людишки привычно утрут сопли рукавом. О, лживое обаяние власти!
Правители начнут шевелиться только тогда, когда увидят массовый протест. А его нет! Мы жизнью битые, потому терпеливые, знаем, что бывает и хуже. Значит, можно изгаляться над нами и дальше. Чтобы отвлечь людей от тягостных мыслей, телеканалы в избытке гонят детективы и низкопробные «юмористические» передачи, унизительные для актёров, обречённых изображать придурков. А когда оператор направляет камеру в зал, вообще становится не по себе: публика в восторге от плоских шуток, порой открыто непристойных, хлопает себя по ляжкам, захлёбываясь от смеха. И вот па чучеле свободы // бессменной пошлости клеймо. Откуда столько идиотов в одном месте в одно время? Неужели так легко забыть, где ты, кто ты и зачем?
Народ наш тоже не высшей пробы. У народа снесло крышу. Понять можно. Столько потрясений – революции, войны, безмозглые реформы, лукавые перестройки и перезагрузки, мнимая стабильность и ускользающее дно кризиса – и всё на одном веку.
Хочется впасть в анабиоз.
* * *
Целый канал отдан спорту, которого и так везде с избытком. К сожалению, спортом никогда не увлекалась, тем более нынешние состязания во многом зависят от больших денег ограниченного круга лиц из списка агентства Форбс. Кроме того, заметно возросла агрессия. Футбольные фанаты дерутся насмерть, громят стадионы, а когда-то мы с Доном ходили на соревнования борцов в цирк, а на большие матчи – как в театр. Чтобы не растерять последние иллюзии, телевизор лучше не включать.
Современное изобразительное искусство мне чуждо. Художественные галереи, выставки порой напоминают пункты по приёму металлолома. Кто туда ходит? Узкий контингент, тусовщики, случайные любопытствующие. Неразвитый вкус легко обмануть суперматизмом, равно как и суперреализмом Церетели и Шилова. Последние носят невидимую тогу гениальных и самодовольно разгуливают нагишом, наподобие известного сказочного короля.
Вчера по ТВ в качестве десерта показывали набережные Ниццы, каналы Венеции, лесистые склоны Капри. Но я знаю на практике: чтобы почувствовать, ощутить, мало пробежаться глазами и даже ногами, надо пожить, погулять в тишине, иначе впечатления сотрутся, как они стираются от наскоков на Эрмитаж или Лувр. Нужно долго сидеть в одном зале и смотреть на одну картину, чтобы она что-то в тебе изменила, вошла в печёнку и осталась, если не навсегда, то надолго. Глаз – сложное устройство, тесно связанное с чувствами. Мы годами ходим по одним и тем же улицам, мимо домов, цвета которых не можем вспомнить. Спросите: сколько там окон, есть ли карнизы и цоколь, какой формы крыша? Запомнится, только если вдруг протечёт.
Сегодня искусство у нас – сиротка, озабоченная копеечкой, отсюда непристойный зуд калечить классику на современный лад, оттого нынешний театр для меня тоже потерян. Я не понимаю его мнимой глубины и многозначительности. Когда вместо декораций стоят три стула, а голые актёры претендуют на аллегорию беззащитности, одолевает тоска. Автор отсутствует, есть лишь выкрутасы режиссёра, рвущегося быть круче своих коллег. Актёров, даже откровенно третьестепенных, если они намозолили глаза в кино или по телеку, принято обзывать великими. И говорящий, и слушающие знают истину, но между ними как бы соглашение на ложь: ну, жалко что ли приподнять над действительностью чью-то
