цивилизованного человечества. Следствием этого явилось бессмысленное почитание безбрачия, которое с самых древних времён считалось добродетелью». — Такой пассаж уже походил на мужицкий, даже мужланский, но вывести Аню из себя не удалось.
— Я подумаю над этим вопросом. Выйду замуж и подумаю. «Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться. Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано…»24 Я выйду за того, кто способен жениться и вмещает слово. Ну, чтобы не малодушничал, как ученики Его. Которые чуть было вообще не погубили род людской своим страхом перед ответственностью.
— Девочка! Мужчины коварны! «Но как только брак, в форме одноженства или многоженства, начинает распространяться и ревность начинает охранять женское целомудрие, это качество ценится и мало-помалу усваивается и незамужними женщинами. Насколько медленно оно распространяется между мужчинами, можно видеть ещё и в настоящее время». Какой милый юмор… А может, и самокритика?
— И какое противоречие самому себе! Кажется, там у тебя что-то было про нравственную высоту человека, — напомнила она, карабкаясь по лесенке на верхнюю полку стеллажа, где стояли энциклопедии.
— Кстати, ты заметила, сколь высоко Дарвин ценит ревность? — Кутузов подбежал к стремянке — помочь, и, глядя вверх, призадумался над формулой красоты; он давно мечтал её вывести. — Ни секунды осуждения. Ревность — благотворна; топливо прогресса. А твой источник ревность не поощряет. И любую частную собственность. Выйдешь замуж, говоришь?
— Выйду, — донеслось сверху. — Возьми, пожалуйста, книги… Не по стадности, а по призванию. Чувствую призвание. «Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды»25. В моём источнике всё есть.
Аня, с пятью томами из Брокгауза, начала спуск. Он протянул к ней руки, забрал тяжесть, положил на пол.
— А я посмотрю, деточка. «Общественное мнение нередко руководится каким-нибудь грубым опытом относительно того, что в конечном результате лучше для всех членов общества. Но это мнение нередко бывает ошибочно вследствие невежества и недостатка рассуждающей способности». Ты такая красивая!.. — Кутузов почувствовал дурман вроде слабоумия.
Аня спрыгнула. Он подхватил её и прижал к груди. Сам не понял, но прихоть нашла, и в душистую золотую макушку он Аню чмокнул.
— Ах ты, борода! Да ты знаешь!.. «Если обольстит кто девицу необрученную и преспит с нею, пусть даст ей вено и возьмет ее себе в жену»26.
— А это происшествие, как я понимаю, может выйти токмо вследствие невежества? — рассмеялся Кутузов абсолютно счастливо. Никогда в жизни он так не развлекался с девицей необрученной и вообще ни с кем. Довольный, он раскраснелся, подпрыгнул и сплясал что-то дикарское, с выкрутасами, чего тоже не делал со времён старшей группы детского сада.
Аня вынесла из библиотеки Брокгауза осторожно, будто артиллерийские снаряды. Вернувшись, подошла к журнальному столику, поразглядывала корешки Библий, удивляясь, сколь прочной, устойчивой получилась пирамида. Чёрные, синие, коричневые блоки разноформатных изданий подогнаны искусно, по наитию, словно сами чудесно сошлись в самую чистую, прекрасную форму. Как удалось библиографу за одну ночь выбиться в Хеопсы?
— Почему на лике девицы необручённой смелая решительность? Порождением чего заняты ваши уникальные мозги?
— Отойди. Не пытайся. Сие — неуглядаемая тайна.
— Батюшки, мы ещё и Даля перед сном перелистываем? Солнышко моё, да зачем тебя сделали такую? Красивую нелепость? Что за шутки природы?
— «…вся сущность инстинкта состоит в том, что ему следуют независимо от рассудка», — ответила Аня голосом Кутузова.
— О, ход конём?
— Пони, — улыбнулась Аня победно.
— Аня, прости меня. Всё настолько невероятно, что… ну, скоро пройдёт, ну ты же всё знаешь, я потерян, разбит, а вдруг ты, твоё, грёзы, бред, надежды… что я несу!.. — вдруг забормотал Кутузов.
— Завтра отбредишь? Мне бы знать — мне в город ехать, а тебя тут оставить или не оставить? Надо решать сейчас же. Прислуге указать, павлинов разных урегулировать, хлопоты…
— Поеду в Москву. Поеду непременно! Аня… Я могу попросить твоего библиотекаря выдать мне учебник хорошего тона? Я забыл, как с людьми по-человечески разговаривать!
Аня без иронии, строго пообещала выдать учебник.
Глава 27
На поклёп божбы не напасёшься. Кто кого за глаза поносит, тот трусит его. И в напраслине, что в деле, люди погибают. Худого не хвали, а хорошего не кори. Хоть по горло в грязи, да не брызжи. Чем поиграешь, тем и зашибёшься
Ходить по той же квартире, варить кофе на той же кухне, всюду натыкаясь на следы ушедшей жизни, — пока не походишь, никогда не поймёшь.
Магиандру всюду виделись трупы со стеклянными глазами. И разверстый дубовый шкаф, опустелый, несуразный, конечно, казался гробом.
Пребывать вне квартиры было не слаще: город или университет; камни, загородки, ограды. Тяжело бродить, дрожа и воображая: под землёй везде лежит мать, под каждой плитой. Её глаза наконец закрыты. Это навсегда. Между лицом и крышкой есть пространство, которого она не видит, но оно есть.
А можно пойти учиться, но ведь тоже — идти, значит, наступать на городские плиты, давить ногами тротуары, а под землёй везде она. И пространство между лицом и крышкой, замучившее Магиандра своей нелепой вежливостью.
Вариант университета плох ещё тем, что на факультете не хватает одного профессора, из-за которого Магиандр и поступал. Вариация бродить нехороша вся. Всё пугает — плюс абсолютно живые глаза бегущих по суете людей, а Магиандру никак не удавалось убрать офорт «Глаза. Ночью, на кухне…».
Звонить в редакцию радио «Патриот» уже неудобно, почему-то решил Магиандр. Неуютно беспокоить занятых людей, говорил он себе не своими словами, не своим голосом и не свои мысли. «Удобно! Давай позвоним!» — беззвучно повизгивал из кармашка мобильник, предлагая быть коммуникативной опорой; маленькое грустное наладонное представительство человека, метонимия, сгусток обещаний. Солидный двадцатилетний Василий отмахивался и не желал признавать права фантомчика.
В церковь он ходил ежедневно, там отпускало, но через полчаса возвращались убийственной парой — офорт «Глаза» и размытый абрис пыльного дубового шкафа, плавающего в песчаном воздухе кабинета.
Наконец Магиандр вспомнил, что в редакцию звонить некому, отпуск, а звонить на мобильник даме, отдыхающей от потрясений, тоже неудобно: журналист как бы тоже человек.
Изведя себя вежливостью, тоской и опасениями, Магиандр машинально прижал кнопку быстрого набора и услышал мой голос.
— Идём? — предложила я, и мы пошли, поскольку иначе быть уже не могло.
— Вы очень любите свою работу? — задал он принципиальный вопрос.
— Я стараюсь никогда не делать того, что не люблю, и тебе не советую.
— А деньги?
— Платят. Всем спасибо. Но это вторично. Первично — удовольствие.
— А от чего удовольствие? Полезность? Вы полезны? Родине?
— А вот улыбаться при звуке слова «родина» я тебе не советую.
— В атаку, да? Вперёд, на мины, ордена потом?
— Понимаю, понимаю. Следующий вопрос.
— Расскажите, откуда всё взялось?
— Ага, а также — как и что с чем-кем связано, да? Вкратце. Тебе с точки зрения истории отечественной прессы или так, по-человечески?
— Вы понимаете, мне всего двадцать лет. И для меня всё — данность. А вы сверкаете с высот гранитного Олимпа, куда забрались до моего рождения, и откуда мне знать как. Расскажите что-нибудь изначальное.
— «Начало было так далёко, так робок первый интерес…»
— Пастернак. Уважаю. А теперь…
— Начнём с исторической байки. Я её всем рассказываю. Хронометраж — пять минут, выдержишь?
— Еще одно мороженое, ладно?
Мы заказали ещё. В кафе было пусто и тихо — две редкости на Москве; многие пункты общепита нынче коммерчески связаны с музыкальными станциями обворожительными контрактами: лить их радиопродукцию в зал, на головы пьющих и едящих, на договорных децибелах. Убавить громкость не допросишься: начальство не велит. По-моему, здраво. Быстрее допьёшь и место освободишь.
— Дело было в былинные девяностые годы. Я трудилась на уникальной радиостанции, самой первой из разговорных. Мы первыми осваивали ныне привычный интерактив: автор-ведущий плюс гости, а народ интересуется и названивает, вопрошает что хочет. Всем было весело и страшно. Весело, поскольку всё
