маленького Андрюшу с няней на то время, пока они будут на гастролях, и упросили меня приглядывать за ним. Андрюша даже в самом раннем детстве был обаятельнейшим существом и, конечно, я прощала ему все его мелкие проказы.
Особенно я подружилась с семьей актера Карева. У них была собака — боксер Джой, невероятно умный. Джой с таким восторгом выполнял все приказы хозяина, что мы могли часами наблюдать за ним.
Вечерами обитатели дома обычно прогуливались по тропке вдоль канала. Чтобы полюбоваться закатом, все собирались на самом мысе Пестова. Мне же казалось, что закаты здешние сильно уступают закатам над Балтийским морем. Я начала тосковать по Латвии и ждала будущего года, когда можно будет туда вернуться.
Леонид начал как-то проникаться своим положением отца. Все чаще я заставала его рассказывающим что-то Вике. Та хохотала над его рассказами с продолжением о похождениях двух маленьких кротов Павлика и Гаврика. Какая же я была несообразительная! Почему не записывала его рассказы?
После привольного Пестова гулять с Викой по Тверскому бульвару от памятника Пушкину до памятника Тимирязеву, много раз туда и обратно, могло бы показаться скучными, если бы у меня не появились «бульварные» знакомые: ежедневно, в любую погоду, выходила на прогулку Щепкина-Куперник, знаменитая переводчица Ростана. Ее неизменно сопровождала дочь актрисы Ермоловой Маргарита Николаевна. Это была забавная с виду пара: Татьяна Львовна — маленького роста, пухленькая, с орденом Красного Знамени, привинченном к беличьей шубе. Ермолова — очень худая, высокая дама в темном суконном пальто. Они всегда останавливались, увидев меня, и приглашали гулять вместе. Мы беседовали на разные темы, вернее сказать, они что-то рассказывали, а я благоговейно слушала и лишь иногда задавала вопросы. Часто к нам присоединялся артист Малого театра Остужев. Лишь долгое время спустя я узнала, что он давно потерял слух и научился понимать собеседника по губам. Он был очень красив и импозантен, с аристократической осанкой. Я про себя восторгалась его великолепной дикцией и прекрасным русским языком. Иногда к нашей группе присоединялся еще один знаменитый артист из Малого — Межинский. Он тотчас бросался к Витусе, подхватывал на руки, кружил и был так шумлив, что на нас оглядывались. Бывало, что в свободные от репетиций утра нам встречались в середине бульвара Таиров и Коонен, жившие неподалеку. Удивительно, что с этими людьми я чувствовала себя свободно, словно на равных, несмотря на разницу в возрасте. Я их с жадностью слушала, а им было, вероятно, приятно найти во мне такую благодарную аудиторию.
В ту же пору Леонид познакомил меня с уникальным, удивительно интересным и чудаковатым Юрием Карловичем Олешей. Сутуловатый, небольшого роста, помятый, в нахлобученной кое-как шляпе, он произвел на меня странное впечатление. Но едва он произнес первые слова, направил на меня лучистые глаза и улыбнулся хитро и застенчиво, я ощутила, что передо мной Личность с большой буквы. В то время многие писатели, актеры, режиссеры имели обыкновение встречаться часа в четыре дня в кафе «Националь») за чашечкой кофе и рюмкой коньяка. Там обсуждали последние новости театральной жизни, делились творческими проблемами — словом, своеобразный клуб. Стоило это недорого. Однако же случалось, что у Юрия Карловича не хватало необходимой суммы. тогда он шел ко мне в Гнездниковской, звонил в дверь, но оставался на пороге, несмотря на приглашение войти. «Зюкочка, у вас не найдется до завтра…» — и называл точную сумму рублей и копеек. Я, естественно, тотчас их ему протягивала. Если у меня не оказывалось точной суммы с копейками, он деньги не брал, повторяя, что ему нужна именно такая сумма. Я бежала к соседям менять свою купюру.
Однажды, глядя на шляпу Олеши, Леонид шепнул мне: «Постарайся подарить Юрию Карловичу мою новую шляпу Барселино, она мне мала». Я дождалась подходящего случая и торжественно вручила шляпу Юрию Карловичу. Она ему была чудо как хороша. Прошло несколько дней, и я опять увидела Олешу в его старой мятой шляпе. «В чем дело?» — «Понимаете, Зюкочка, я терпеть не могу новых вещей. Я ваш подарок обминаю на кресле, и через пару дней шляпа будет нужной кондиции…»
Юрий Карлович знал, что я недолюбливаю пьяных. К сожалению, в то время он стал регулярно и в больших порциях пить. Видно, он заметил мою тревогу и огорчение. Он стал реже бывать у нас, все реже просить у меня деньги на кофе в «Национале»…
Среди друзей Леонида в сороковые — начале пятидесятых был и драматург Дмитрий Борисович Угрюмов, наш ближайший сосед — он жил напротив на улице Горького. Он сочинял и ставил знаменитые «капустники» в ЦДРИ и Доме актера. В то время это был единственный в своем роде веселый спектакль артистов для артистов. Даже такие «мероприятия» среди своих строго согласовывались с соответствующими органами. Угрюмов как-то рассказал мне про один такой «прием» капустника в ЦДРИ. Главные режиссеры многих театров и члены репертуарного комитета собрались для прослушивания сочиненного им либретто. После читки наступила мертвая тишина. И вдруг начальник реперткома грозно изрек: «И кому нужно это кабаре?» Тишина. тогда сидевший рядом с ним Рубен Николаевич Симонов ответил: «Как кому? Нам, театральным работникам. Очень нужно». И тут начальничек неожиданно продолжил: «Вот я и говорю, кому нужно это кабаре? Всем нужно!» Это был такой неожиданный поворот, что все рты раскрыли. Либретто капустника приняли, мы его потом видели и много смеялись.
Дмитрий Борисович был маленького роста. Он очень следил за своей внешностью. Но вот костюм представлял проблему — таких маленьких размеров в продаже вообще не существовало. Однажды на толкучке на Тишинском рынке мне удалось купить шерсти, из которого я намеревалась сшить комбинезон Вике. Материала оказалось многовато для маленького комбинезона и недостаточно для костюма Леониду. Мы решили подарить отрез Угрюмову. Из него действительно получился отличный костюм, который Дмитрий Борисович носил долгие годы.
Особенно теплая дружба связывала Угрюмова с Николаем Павловичем Акимовым. Думаю, что немалую роль в этой дружбе играл их почти одинаковый рост. Акимов высоко ценил остроумие Угрюмова и всячески уговаривал его написать пьесу для его театра. Но Угрюмов был столь же талантлив, сколь ленив! Тогда Акимов вызвал его в Ленинград, устроил в гостинице за свой счет и усадил за стол, на котором уже лежала стопка бумаги. Но воз с места не трогался. Наконец, Акимов приобрел для Угрюмова путевку в Дубулты, где в то время находились и мы с Леонидом, и потребовал, чтобы я надзирала за работой Дмитрия Борисовича — пьеса должна быть непременно готова к началу будущего
