самодовольный придурок забывает.
Зовут ее Приена. Она сидит развалившись у открытого окна, и, хотя она не принадлежит к моему народу, сегодня вечером от нее будет польза тем, кому я покровительствую.
Пенелопа – уставшая и встревоженная событиями, над которыми, как она чувствует, у нее пока нет власти, – улыбается одними глазами хитрой Урании, кивает мозолисторукой Семеле и наконец обращает гораздо менее убедительную улыбку к Приене.
– Урания, Семела, прошу прощения, что заставила вас ждать. Надеюсь, вас не оставили одних?
– Твои служанки были, как всегда, предупредительны. Ах, а это тот самый ткацкий станок? – Урания встает, как раз когда Автоноя и Леанира вносят станок, чтобы еще одну ночь он провел вдали от мужских глаз. – Саван Лаэрта будет… очень искусный, я уверена.
Урания когда-то была рабыней во дворце. Как только человек, который должен был следить за качеством зерна, стал пренебрегать своей работой, она взяла его задачу на себя и справлялась с ней весьма успешно, чего никто не ожидал от женщины. Освободившись, она стала работать еще лучше, хотя во всей Греции не найдется поэта, который осмелился бы упомянуть это обстоятельство.
Сейчас же, этой безлунной ночью, Пенелопа откалывает последнюю пряжку, держащую ее покрывало, бросает взгляд на кресло, которое, вообще-то, принадлежит ей, решает не спорить за него с вооруженной женщиной и плюхается на край своего ложа.
– Какие новости из дальних краев? – спрашивает она наконец.
– Разные, в зависимости от того, у кого спросить. Ходят слухи о том, что в Микенах неладно. Что-то там с Агамемноном и его женой.
– У Агамемнона и Клитемнестры вечно что-то неладно. Они счастливее всего, когда порознь.
– У меня есть один родственник… – У Урании полно родственников по всему Эгейскому морю, и некоторые действительно являются таковыми. – Он говорит, что, как только Агамемнон сошел с корабля, первым делом поселил своих троянских наложниц в старые покои жены.
– А куда, интересно, поселила своего любовника Клитемнестра?
– Уверена, что в надежное место. Она с большим удовольствием управляла, пока ее муж был в отъезде и грабил южные моря: издавала приказы, законы, карала врагов…
– Этим, собственно, и должна заниматься царица.
– Ах да, конечно. Я забыла.
Пенелопа поджимает губы. Она откидывается на согнутые локти, двигает шеей туда-сюда, полуприкрыв глаза, полулежа под сенью оливы, из ствола которой выполнены сама спальня и кровать.
– Пейсенор собирает ополчение, – говорит она.
Тут в первый раз что-то произносит Приена: а именно – презрительное фырканье. Это не тихое «пф», не учтивая женская попытка проглотить неприличный смех, нет – это настоящее насмешливое, хрюкающее фырканье с вылетающими из носа соплями. Пенелопа приподнимается, смотрит на нее с удивлением.
– Приена, да? Тебя зовут Приена?
Та пожимает плечами. Ее саму давно не заботит, как ее зовут.
– Если бы я сказала тебе, что войско мальчишек, выращенных без отцов, вооружается последними обломками брони и копий, что есть на острове, чтобы сражаться в полночь с иллирийцами у моря, что бы ты ответила?
Снова фырканье, и оно потише только потому, что всю желчь и презрение к идиотской ситуации Приена вложила в первое.
– Мой сын собирается войти в него. Он очень хочет стать героем.
– Иллирийцы перережут горло только воину, – отвечает Приена. – Чтобы стать героем, придется стать убитым героем.
– Я пыталась это ему объяснить, но в последние годы…
Пенелопа вздыхает. Есть вещи, которые она, гордящаяся некоей своей прямолинейностью, никогда не произносила вслух, даже обращаясь к мутной тени собственного лица в бронзовом зеркале.
– Я в сложном положении, Приена. Урания считает, что ты можешь мне помочь. Мои острова подвергаются нападениям людей, которые одеваются как иллирийцы, но убивают как греки. Два месяца назад они напали на Лефкаду, потом – на Фенеру на самой Итаке. Они приходят в то время, когда море заливает свет полной луны. Это слишком скоро для иллирийцев, которым нужно сплавать домой и вернуться. Они начали появляться как раз тогда, когда на меня стали всё сильнее давить, вынуждая выйти замуж за того, кто смог бы защитить наши берега. Они напали на деревню, основное занятие которой – контрабанда. Об этом, конечно же, был бы осведомлен итакиец или тот, кто долго живет здесь. Но иллириец? Знал бы иллириец о тайнах Фенеры? Вот такое сложное у меня положение.
– Это не единственная твоя сложность, царица.
Пенелопа почти смеется, прижав ладони к глазам. Она устала, она так устала.
– Да. Да, это так. Мой сын собирается присоединиться к ополчению, во главе которого четверо: двое хотят его убить, одному все равно, а один и щита поднять не сможет. Мой сын будет мрачно ходить туда-сюда по берегу и искать разбойников, а когда они наконец явятся, то убьют его. Мои земли сгорят, моих подданных угонят в рабство, и даже вероятность – очень слабая вероятность – того, что мой муж еще жив, не будет более сдерживать тех, кто считает, что я должна выйти замуж. Либо я выхожу за того, кто может собрать войско и победить в междоусобной войне, либо западные острова на моих глазах погрузятся в хаос, и в этот миг Менелай с большим удовольствием явится сюда как наш героический спаситель и потом долго-долго нас не покинет. Обе эти возможности неприемлемы. Так что мне надо убить нескольких разбойников.
Приена пожимает плечами.
– Ты царица. Это твоя работа.
– Нет, моя работа – сохнуть от тоски по мужу и не мешать сыну.
– Тогда твой остров сгорит.
– Ты знаешь, как Итака выживала последние восемнадцать лет?
Приена не знает, ей все равно.
– Кто приносит хворост для очагов? Кто отгоняет волков? Кто охотится на кабана, ставит ловушки в лесу, чинит стены, когда западные ветра разрушают их? Кто остался делать это, когда мой муж увез всех мужчин под Трою?
Приена не отвечает, но и лицо ее не морщится от привычного презрения. Она бросает быстрый взгляд на Семелу, похожую на треснувший плавун, на Уранию, потом отводит глаза. Приена так далеко от дома, от тех дальних земель, где когда-то Пентесилея вела в бой своих воительниц, скача на украшенной клыками колеснице. Приена не может вернуться туда.
– Охотники не воины, – произносит она наконец. – Невозможно снять с грека шубку, как с зайца.
– Невозможно. Но мы живем на острове волков, а не зайцев, – говорит задумчиво Пенелопа. – Меня спросила одна женщина – девушка, почти девочка, – зачем я, царица, нужна. Я не делаю прилюдных заявлений, почти не показываю лица, скромно держусь поодаль от голосов мужчин. И все же я царица и буду защищать свое царство. Понимаешь меня, Приена?
Приена втягивает губы, вытягивает губы, подбирает колени, потягивается, ощущая старый шрам на спине, морщится, а потом наконец садится ровно и говорит:
– Я не работаю на греков.
– Тогда зачем ты пришла?
– Иногда греки платят мне, чтобы я убивала других греков.
– Приена, разве я не предлагаю тебе именно это? Я слышала, что в твоем племени женщины дерутся как мужчины. Что твоя царица…
– Не произноси ее имени! – Голос такой громкий, что служанки переглядываются за
