кость георгины.
Где же ты, Рыба Единения, где же твой Поцелуй Любви?
Дивный сон
Укрой меня, мой дивный сон,
Не обаяньем сладкой грезы,
Благоуханием мимозы,
Сводящей в мутный Ахерон.
Не обещаньем долгих лет
Под знаком Золотого Бога.
Давно знакома мне дорога,
В которой смысла вовсе нет.
Укрой меня на этот раз
Тем саваном, что обнажает
Во мне Христа, пусть не смыкает
От горя Мир распухших глаз.
«Истребуй, Чистая Душа, от Сияющего Вечно прямых ответов или скупых намеков, пусть хоть полунамеков, на худой конец знаков, даже полупрозрачных и еле заметных, да и если останется от Истины Слово одно, так уже не будет благодарности твоей пределов мыслимых и немыслимых, а коли отколется от Слова буква единственная и падет в ладонь твою каплей прохладной, назовешь ее Манною Небесной и того уже станет достаточно».
Монах стоял на коленях, исступленно шепча молитву, наново сочиненную прямо сейчас. Слова лились из его гортани, зарождаясь где-то внутри, но не тела изможденного и даже не сердца страдающего, а еще дальше, глубже и тоньше, отчего разум не успевал осмыслить, переварить, раскидать по полкам, расставить нужные литеры и, самое главное, принять либо как Истину, либо как бред расстроенного болезнью умственного органа.
Находясь перед иконой Спасителя, Монах не смотрел в глаза Христа, взгляд его, не смевший оторваться от окровавленных стоп Иисуса, сам был словно пригвожден Четвертым Гвоздем ко кресту. Едва ли большего усилия потребовалось бы для поднятия каменного надгробия Святого Варфоломея Мученика в одиночку, но взор вспотевшего, покрасневшего от напряжения Монаха не смог воспарить выше колен Христовых. Он рухнул обмякшим телом на пол кельи, поджал ноги к груди и, спрятав лицо в ладонях, продолжил молитву, рвущуюся наружу без его ведома: «Вопии, Чистая Душа, пред Сияющим Вечно, не страшась звука гласа своего, пусть даже оказавшись посреди пустыни или в удушающем жгуте урагана, что свистом своим рвет паруса судов и перепонки матросов, не оставляй сие занятие, ибо токмо страстно вопиющего услышит Он. Вопрошай же смело и с верою о восстановлении «пуповины незримой» с матерью и материей, со сходящей благодатью и исходящей благодарностью, с Миром и Богом».
Монах выдохнул сказанное, как исторгает из себя роженица дитя, с облегчением, восторгом и любовью. Он убрал трепещущие ладони с лица и повернул голову к Распятию. Ни лика Спасителя, ни Его торса видно не было, но открылись ноги и набедренная повязка, там, где у человека крепилась материнская пуповина, кожа Христа была чистой и гладкой.
«Незримая пуповина, – благоговейно прошептал Монах, – понятно – непорочное зачатие привело к Божественному рождению».
Единственная свеча, слабо обрисовывающая углы небольшой кельи, согласно моргнув, погасла, погрузив молящегося, вместе с его догадкой, во тьму. Монах нащупал в кармане рясы кресало и кремень, высек несколькими ударами скромный фейерверк, в пляшущем свете которого узрел свечу, и через секунду келья вернула себе свое маленькое парафиновое солнце.
«Воспылай», – тут же пришло на ум, и новая молитва закачала нежное пламя светоча: «Воспылай, Чистая Душа, любовью к Сияющему Вечно, в какой мрак ни ввергла бы тебя судьба, хоть и крепки объятия ночи безлунной, страхами полной, пусть и цепки когти Зверя, да не косматого, но Лукавого, и даже на самом дне, перед красноглазой мордой Антихриста все одно, воспылай, ибо Любовью Божественной полнятся воды вешние, ветры теплые и голоса детские, только она заставляет сердце человеческое не именно кровь качать по рекам телеси, но и совершать подвиг во имя других».
Свеча первой откликнулась на молитву пропетую, воск стек с фитиля, обнажив стебель его чрезвычайно, и воспылало рукотворное солнце ярче обычного, да так, что Монах увидел в круге света грудь Иисуса, копьем пронзенную, но распахнутую навстречу Человекам. Там, в груди, не таилось ни от кого Сердце Христово, воспылавшее любовью к людям от момента рождения Спасителя и возложенное им на алтарь греха человеческого без промедления. У Монаха слезы брызнули из глаз, он схватился за бок, ощутив внутри бешеное сердцебиение, и, не имея сил сдерживать его галоп, снова рухнул на пол в беспамятстве…
Свет уже настоящего солнца вернул бедолагу к жизни. Монах, кряхтя, поднялся с пола, сел за стол, напоминавший скорее табурет, и решился взглянуть на Распятие. Все, что было позволено ему острой болью в шее, это тело Христово с пят до груди. Любая попытка изменить положение головы таким образом, чтобы рассмотреть Мученика полностью, заканчивалась бездушным уколом невидимого оружия в нужную мышцу. Так опытный корсар выверенным залпом не дает противнику развернуться к нему бортом или зайти с подветренной стороны. Монах вертелся на стуле, будто птенец на краю гнезда, боясь упасть вниз и не зная, как расправить крылья.
«Расправь, о, Чистая Душа, – заговорил он, не подбирая слов, – свои крыла, чтоб унестись к Сияющему Вечно, в Его Покой и Чистую Любовь, оставив здесь сжимающую боль, оковы страха, липкость прегрешений и сожаленье всех выпавших из гнезд до срока, что отравляет хуже яда явных бед, пусть и придется на период оперенья отдать ладони в жертву кованым гвоздям».
Монах истово перекрестился, заметив, что движение рук не блокировала боль, а плечи не опутывала паутина спазма.
«О, чудо!» – воскликнул он, вдруг осознав собственное исцеление, и взглянул на Христа. Распятие открылось ему почти полностью, не посмел увидеть он только лик Спасителя.
«Господь знает все грехи мои и справедливо гневается, не позволяя мне даже взглянуть на светлые очи Сына Своего». Монах смиренно закрыл глаза и произнес: «Огласи». Звук повис в келье, как повисает гулкая нота внутри колокола после удара языка о медный купол и долго не покидает своего истока и убежища, покуда возмущение воздуха, вызванное ею, уже успело коснуться макушек деревьев за несколько верст.
Монах же скороговоркой, как это бывало всякий раз, когда он не читал молитвослов (все время заикаясь), а «рождал» собственные псалмы, затараторил: «Огласи, Чистая Душа, слово в слово повторяя все, что услышишь от Сияющего Вечно, пусть и в своем нелепом, полудетском толковании и даже не находя подходящих определений тому, что буде услышано, возрадуйся и благодари, ибо оглашаемое тобой есть Слово Любви, идущее свыше, рожденное свыше и зовущее в мир горний, где и живет сама Истина, которую ищешь внизу, страшась взор свой обратить в высоту».
Монах открыл глаза, Иисус на кресте, все еще пряча лик, приоткрыл шею, подбородок и уста.
Вся жизнь Его прожита через Слово Божие, что слетало с этих губ неустанно, разбавляя бульон людского неверия и бездушия зернами
