дышалось гораздо легче. На старую, тщательно застланную койку была небрежно брошена дубленка, а рядом, у подушки лежал раскрытый «Полевой дневник», навязанный мне перед отъездом Арсением Павловичем.
– Хотите узнать, куда я выходила ночью? – спросила она каким-то безжизненно-бесцветным голосом.
Не отвечая, я подошел к койке и забрал принадлежавший мне блокнот.
– А… Это… – сказала она. – Не знаю, зачем и как он у вас. Только не вздумайте поверить тому, что там написано.
За все время, что я знал Арсения, он не произнес и слова неправды. По-моему, он просто органически не был способен на это. Обида за Арсения развязала мне язык.
– Прежде чем делать такие выводы, может, вспомним, как он здесь оказался? – сдерживая предательскую дрожь в голосе, спросил я.
– Я его взяла у вас из рюкзака. Хотела положить обратно, но не успела.
– Правда, хотели? – пробормотал я, снова поймав себя на том, что говорю не то, что хотел.
– Не хотела, но надо было. Иначе многого вы так и не поймете. И вообще… Стало окончательно ясно – вы ничего не знаете.
– А вы знаете? – не выдержав, спросил я.
Она наконец-то повернулась ко мне.
– Пока не знаю. Всего не знаю. Но узнаю, чего бы это мне ни стоило.
Мы долго молчали. Она отвернулась, а я, не отрываясь, смотрел на нее и лихорадочно соображал, как бы продолжить этот странный разговор.
– Когда я увидел вас ночью, сначала подумал – сон. Решил дождаться возвращения, чтобы убедиться окончательно, и заснул по-настоящему. Теперь понял – не сон.
– Не сон, – подтвердила она.
– Значит, карабин взяли вы? Для кого?
– Не допускаете, что я могла сама им воспользоваться.
– Не могли.
– Почему?
– Не могли – и все. Кому вы его передали? Птицыну?
– Господи, какая у вас каша в голове. Не все ли вам равно?
– Вы же слышали… Из него убили человека.
– Никого из него не убивали. Не впутывайтесь в эту историю, Леша. Она страшная и трудная. И, кажется, очень и очень подлая.
– Как же не убивали? А Хлесткин?
– Жив ваш Хлесткин. Жив и здоров. Никто в него не собирался стрелять.
– Ничего не понимаю. А Птицын? Милиция?…
– Так было надо.
– Кому?
– Надо, – повторила она и всхлипнула.
Я шагнул было к ней и замер, остановленный ее стремительным разворотом в мою сторону.
– Тебя подставляют, понял? – хлестнул меня злой свистящий шепот. – Ты не должен был здесь появляться! Тебя подставляют. Только поздно. Поздно, поздно…
После последовавшего продолжительного молчания я все-таки задал не дававшие мне покоя вопросы:
– Кто вы? И если Хлесткин живой, почему арестовали Омельченко?
– Задать такие вопросы и в такой последовательности могла только женщина, – сказала она и отвернулась.
Я почувствовал, что краснею, и уже хотел ответить очередной колкостью, когда она добавила:
– Или абсолютно ничего не знающий и ничего не понимающий Алексей Юрьевич Андреев. Который, неожиданно для самого себя, затесался в такую путаницу и ужас, что лучше бы ему вообще ни о чем не знать и ничего не слышать.
– Мне самому теперь кажется, что все не так просто… Я только категорически не согласен… Арсений Павлович просто органически не способен обмануть. Он скажет правду, даже если это будет грозить ему… Чем угодно будет грозить, он все равно скажет правду. Вы просто его не знаете.
– Не знаю, – согласилась она. – Я его в глаза не видела.
– Почему тогда?
– Потому. На один вопрос я все-таки отвечу. Омельченко должен поверить, что Хлесткина убили. И должен до смерти перепугаться. Все улики против него. Ему придется спасать свою шкуру. От того, каким способом он решит это сделать, будет зависеть все остальное.
– Что «остальное»?
– Все.
– После вашего ответа сам черт голову сломает.
– Не ломай. Это не твое и не для тебя.
Это уже дважды повторенное «ты» на несколько мгновений почти осчастливило меня.
– Вы сами сказали, что меня подставляют.
– Уйди в сторону.
– Куда?
– Просто отойди в сторону и постарайся не вмешиваться.
– Теперь, наверное, уже не получится.
– Это очень опасно.
– Меня это, конечно, волнует, но не так чтобы.
– Это опасно не только для тебя.
– А для кого еще?
– Для меня.
– Я опасен для вас?
– Все может случиться.
– Никогда… Ни при каких обстоятельствах не сделаю вам ничего плохого.
Она долго не отвечала. Я испугался, что она вообще больше не скажет ни слова. Мои последние слова были похожи на признание. Странный разговор у нас получился. Вроде бы ничего конкретного она мне не сказала – и в то же время сказала так много, что я никак не мог ухватить все ускользающие нити намеков и предостережений, которые прозвучали в ее словах, полных тревоги и недоговоренностей. Неожиданно она встала, подошла ко мне, пристально-пристально посмотрела в глаза, положила руку на плечо, прислонилась, невесомо поцеловала в губы и, прихватив с кровати дубленку, вышла. Потом я услышал, как хлопнула входная дверь, и я остался в доме один – растерянный, задохнувшийся от неожиданности и мгновенного счастья, ничего не понимающий, не знающий, что делать, куда идти, о чем думать, да и думать ли вообще, когда на губах еще хранились запах и тепло сухих губ, а перед глазами стояло зеленоватое обжигающее сияние ее взгляда.
«Околдовали тебя, Алексей Юрьевич, околдовали», – сказал я сам себе и глупо улыбнулся. И почему-то сразу вслед за этим памятливо подумал о том, что вблизи ее лицо не так молодо, каким казалось издалека. Едва заметные морщинки у глаз и в уголках губ подсказывали не столько возраст, сколько пережитые не так давно страдания или чересчур сильные впечатления от жизни, которая внезапно повернулась к ней не лучшей своей стороной.
Я не стал додумывать эти не очень внятные мысли, отмахнулся от назойливой тени тревоги и едва-едва обозначившегося намека на какую-то догадку. Уселся на ее койку и, все еще продолжая улыбаться, раскрыл блокнот Арсения.
* * *
Почерк у Арсения удивительно четкий и разборчивый, но я, тем не менее, по нескольку раз перечитывал написанное, с трудом справляясь с тревогой, поселившейся во мне после оборвавшегося несколько минут назад разговора. Но постепенно содержание дневника полностью завладело моим вниманием. Я сразу понял, что оно было предназначено совсем не мне. Оно вообще никому не было предназначено. Просто я по ошибке схватил из рассыпавшейся стопки полевых дневников первый попавшийся…
«4 августа. Сегодня первый раз за месяц выглянуло солнце. Никогда не думал, что можно так обрадоваться этому, казалось бы, абсолютно ординарному в других условиях и в других местах, событию.
– Не спугни, – сказала она, увидев тонкий лучик, протиснувшийся в почти незаметную
