1
Весь день у него в голове крутился один детский стишок —такая сводящая с ума напасть, когда какие-нибудь строчки привязываются к тебе иникак не желают отстать, маячат, насмехаясь, где-то на краешке сознания икорчат рожи твоему рациональному существу. Стишок звучал так:
Дождь в Испании идет,
Скоро все водой зальет,
Только ты ему позволь.
Радость есть, но есть и боль.
Ну а дождик знай идет —
Скоро все водой зальет.
Время — это полотно,
Ну а жизнь — на нем пятно.
Мир, дурашливый и важный,
Все изменится однажды.
Мир прекрасный, мир постылый,
Все останется, как было.
Хоть ты умник, хоть балбес —
Дождь в Испаньи льет с небес.
Жаждем мы любви полета —
А находим цепи гнета.
Самолет под дождь попал —
На Испанию упал.
Он не знал, что это такое — самолет, который упал наИспанию, но зато знал, почему у него в голове всплыл именно этот стишок. Впоследнее время ему часто снился один и тот же сон: его комната в замке и мать,которая пела ему эту песню, когда он, такой маленький и серьезный, лежал у себяв кроватке у окна с разноцветными стеклами. Она пела ему не на ночь, потому чтовсе мальчики, рожденные для Высокого Слога, даже совсем-совсем маленькие,должны встречать темноту один на один. Она пела ему только во время дневногосна, и он до сих пор помнил тяжелый серый свет дождливого дня, дрожащий нацветных радужных стеклах. Он до сих пор явственно ощущал прохладу той детской игрузное тепло одеял, свою любовь к матери, ее алые губы, ее голос инезатейливую, привязчивую мелодию детской песенки.
И вот теперь эта песня вернулась и завертелась — назойливо,неотвязно — у него в голове, словно пес, что гоняется за своим хвостом. Вода унего давно кончилась, и он не строил иллюзий насчет своих шансов выжить. Он —почти труп. Он и не думал, что может дойти до такого. Он был подавлен. Начинаяс полудня, он уже не смотрел вперед, а лишь уныло глядел себе под ноги. Подногами была бес-трава, чахлая, желтая. Местами ровная сланцевая поверхностьповыветрилась, обернувшись россыпью камней. Горы не стали заметно ближе, хотяпрошло уже целых шестнадцать дней с тех пор, как он покинул жилище последнегопоселенца на краю пустыни, скромную хижину совсем молодого еще человека,полоумного, но рассуждавшего вполне здраво. Кажется, у него был ворон,припомнил стрелок, но не смог вспомнить, как его звали.
Он тупо глядел на свои ноги, как они поднимаются и печатаютшаги. Слушал рифмованную чепуху, звенящую у него в голове — сбивчиво, путано, —и все думал, когда же он упадет. В первый раз. Он не хотел падать, пусть дажездесь нет никого и никто не увидит его позора. Все дело в гордости. Каждыйстрелок знает, что такое гордость — эта незримая кость, не дающая шеесогнуться. То, что стрелок не узнал от отца, накрепко вбил в него Корт. Впрямом смысле слова. Да, Корт. С его большим красным носом и лицом, изрезаннымшрамами.
Внезапно он остановился и вскинул голову. В голове зашумело,и на мгновение стрелку показалось, что его тело куда-то плывет. Горы призрачномаячили на горизонте. Но там, впереди, было и что-то еще. Только гораздо ближе.Всего-то, может быть, милях в пяти. Он прищурился, но сияние солнца слепилоглаза, воспаленные от песка и зноя. Он тряхнул головой и продолжил свой путь.Стишок по-прежнему гудел в голове, повторяясь опять и опять. Где-то через часон упал и ободрал себе руки. Стрелок смотрел на капельки крови, проступившие напотрескавшейся коже, — смотрел и не верил своим глазам. Кровь не сталаводянистой. Самая обыкновенная кровь, которая уже умирала на воздухе. Почтитакая же самодовольная, как и эта пустыня. Стрелок с отвращением стряхнул алыекапли. Самодовольная? А почему бы и нет? Кровь не томится жаждой. Крови служатисправно. Приносят ей жертву. Кровавую жертву. Все, что требуется от нее, — этотечь… течь… и течь.
Он смотрел, как алые капли упали на твердый сланец, какземля поглотила их со сверхъестественной, жуткой скоростью. Как тебе этонравится, кровь? Как тебе это нравится?
Иисус милосердный, по-моему, я схожу с ума.
Он поднялся, прижимая руки к груди. Та штука, которую онвидел раньше, вдалеке, была почти перед ним. Так близко… Стрелок испуганновскрикнул — хриплый возглас, похожий на карканье ворона, заглушенное пылью.Здание. Нет — целых два здания, окруженных поваленной изгородью. Древесинаказалась старой и хрупкой, едва ли не призрачной: дерево, обращающееся в песок.Одно из зданий когда-то служило конюшней и до сих пор еще сохранило ееочертания. Второе здание — жилой дом или, может быть, постоялый двор.Промежуточная станция для рейсовых экипажей. Ветхий песчаный домик (за долгиегоды ветер покрыл древесину панцирем из песка, и теперь дом походил на замок,слепленный на морском берегу из сырого песка, высушенный и закаленный солнцем)отбрасывал тоненькую полоску тени. И кто-то сидел там, в тени, прислонившись кстене. Казалось, стена прогнулась под тяжестью его веса.
Стало быть, он. Наконец. Человек в черном.
Стрелок замер на месте, прижимая руки к груди. Он даже неосознавал пафосную театральность своей позы. Но вместо ожидаемого трепещущеговозбуждения (или, может быть, страха, или благоговения) он почувствовал… онвообще ничего не почувствовал, кроме разве что смутного ощущения вины из-завнезапной, клокочущей ненависти к собственной крови и бесконечного звона тойдетской песенки:
…дождь в Испании идет…
Он двинулся вперед, вынимая на ходу револьвер.
…скоро все водой зальет.
Последнюю четверть мили он преодолел почти бегом, даже непытаясь скрываться: здесь не за чем было укрыться. Негде спрятаться. Егокороткая тень бежала с ним наперегонки. Он не знал, что его лицо давнообратилось в серую, мертвенную маску истощения. Он забыл обо всем — кроме этой фигурыв тени. До самой последней минуты ему даже в голову не приходило, что человек втени здания может быть мертв.
