время и не понимал этого, мое невежество относительно духовного пути и было моим главным «палачом»; оно препятствовало поиску блага, по которому тосковала моя душа. За невежеством следовали другие слабости — сомнение, например. Если бы я с любовью стремился к истине, то мог бы точно прийти к своей цели. Но я пытался придумать свой путь к мудрости. Я смотрел на Бога как на Нечто, о чем можно было размышлять, а не как на Кого-то, с кем можно общаться. Я отчаянно стремился к вере, даже к любви, но не имел представления о том, во что конкретно верить и что любить. Я достиг той точки, когда почти непрерывно думал о Боге; но Он пребывал в молчании, потому что я никогда не обращался к Нему.
Другим моим ментальным палачом был страх. Конечно, я никогда не считал себя трусливым человеком, но только благодаря тому, что в большинстве случаев не было повода. Однако в одном испытании моей непривязанности проявилась моя исключительная ранимость: я боялся, что во мне разочаруются.
Спокойствие в этом мире зависит от добровольного отказа от привязанности ко всему, даже к своему эго. Пока я стремился защитить свое чувство собственной значимости, я снова и снова переживал страдания — в сущности, всегда сходным образом.
Я еще не был достаточно мудр для того, чтобы видеть ясно, но мое зрение улучшалось. Мой сон о камере пыток, обогативший меня ощущением того, что существует божественное руководство, привел меня к еще большему осознанию реальностей, непостижимых нашими чувствами. Это осознание вместе с верой, над укреплением которой я уже работал, привели меня к любопытному открытию.
В моей голове родилась новая для меня теория. Чтобы быть удачливым, надейся на удачу; не жди пассивно, когда она придет к тебе, а иди к ней и встреть ее на полпути. При терпеливом упорном ожидании, в сочетании с таким же позитивным действием, успех обеспечен. По такой простой формуле мне предстояло добиться самых замечательных результатов.
Вскоре после Нового Года завершился наш первый семестр. В то время Род и один из двух других моих друзей были исключены из колледжа за неуспеваемость. Это было неудивительно, принимая во внимание наше презрение к «этой системе». В попытках глубже понять суть жизни я остался в одиночестве. Мое одиночество открыло передо мной много возможностей.
Случайно я заглянул в студенческое общежитие, где раньше жила Сью, чтобы в болтовне с некоторыми из ее подруг оживить в памяти дни, когда мы встречались с ней. Но Сью там не было, и поэтому мне было очень больно.
Мария Циммерман, заметив, что у меня упало настроение, спросила о причине этого. Я поведал ей свою маленькую трагедию.
— А! — воскликнула она нетерпеливо. — Детская любовь! Я прожила с моим мужем почти пятьдесят лет. Все это время наша дружба становилась все теснее и глубже. После его смерти мы стали еще ближе с ним. Вот это — любовь!
Оскорбленный, я сказал себе, что она просто ничего не понимает. Но ее слова остались со мной и в глубине души нашептывали, что мне еще многое предстоит узнать в жизни.
Уроки в колледже утратили для меня всякий интерес. Я редко общался с другими студентами. Чтобы скрыть свое несчастье в отношениях со Сью, я напускал на себя глубокомысленный вид, часто вступал в словесные перепалки, но в моей показной самоуверенности было куда больше бравады, чем собственного достоинства. Мое сердце было ранимо, но разум и воля — неуязвимы.
Я проводил день за днем в бесконечных размышлениях, как бы намереваясь через житейскую интуицию прорваться к глубочайшим тайнам. Почему счастье и радость часто превращаются в блуждающий среди тьмы огонек? И разве трудно столь хорошо организованной Вселенной устроить так, чтобы отдаваемая любовь каким-то путем возвращалась? И опять — где же этот путь к истинному счастью?
— Расслабься! — воскликнул однажды Роберто, заметив, что я невидящим взглядом уставился в окно. — Ты когда-нибудь расслабишься?!
Так прошел семестр. В воспоминаниях все это кажется серым туманом.
Призывная комиссия вызвала меня для освидетельствования, которое я не прошел из-за плохого зрения. При этом была решена дилемма: регистрироваться или нет в качестве отказника служить в армии? Я сомневался, смогу ли зарегистрироваться в качестве отказника по религиозным убеждениям; просто знал, что даже ценой своей жизни я никогда не смогу отнять жизнь у другого человеческого существа.
В апреле отца послали в Румынию в качестве атташе по вопросам нефти при американской дипломатической миссии в Бухаресте.
Моя работа в «Последней соломинке» убедила меня (и особенно моего работодателя!), что, какая бы у меня ни была миссия в жизни, для работы официантом я не годился. Я обычно с рассеянным видом присаживался рядом с посетителями, совершенно забывая о том, что надо было обслуживать другие столы; я забывал внести изменения в счет, когда посетители заказывали что-нибудь дополнительно. Боюсь, что я был почти последней соломинкой «Последней соломинки»!
Единственным светлым пятном в моей жизни стали уроки пения. Мария Циммерман была требовательным педагогом. После шести месяцев еженедельных занятий она однажды прервала меня на середине песни.
— Вот здесь, — воскликнула она торжествующе, — эта нота. Вот так должны звучать все!
Кроме истинной радости, которую доставляли мне уроки пения у нее, были также и другие приятные минуты. Однажды она сказала мне: «Если бы какой-нибудь учитель пения, — я имею в виду настоящего музыканта, — услышал теперь ваше пение, вы произвели бы на него хорошее впечатление».
К концу учебного года в колледже она сказала мне тихо: «Я живу теперь только ради одной цели: дожить до того времени, когда вы станете великим певцом! И дело не только в голосе; хорошие голоса есть и у других. Но у вас есть ум; вы понимаете».
Милая Мария! (Могу ли я называть Вас так теперь, когда Вы оставили этот мир? Было бы слишком формальным обращаться к Вашей душе «миссис Циммерман».) Мне было так грустно, потому что я должен был разочаровать вас. То было наше последнее занятие. Я не мог снова вернуться к вам. Я знал, что стать певцом даже с мировым именем, — не мое призвание. Но, может быть, вас порадует то, что я трогал людей моим даром, и не за деньги, а за любовь. И кто знает, может быть, когда-нибудь, если мы встретимся на небесах или в иной жизни на земле, я смогу опять спеть для вас. Одна из самых горячих молитв на моем духовном пути состояла в том, чтобы на всех, кого я когда-либо любил, снизошло
