Урок 8. Чтение
Внизу камина валяются собранные в кучу, на растопку, книги. «Начальный курс математики», «Грамматика украинского языка»: все учебники подлинные, за этим Федорченко следит с особым тщанием. Его хобби — коллекционирование прижизненных изданий книг репрессированных ученых. Уходящая натура, заветные рукописи, в последнюю секунду спасенные со свалки, вытащенные из костра.
Федорченко — собиратель невозможных культур. Лишенных своей письменности, а потому обреченных на вымирание — в точности как дошкольница Анна. Полумифические меря, воскрешенные Денисом Осокиным в траурно-эротических «Овсянках», витальные мари в «Небесных женах луговых мари», ханты и ненцы в «Ангелах революции» — шаманы и ведьмы, пузыри Земли, они прорастают болотной травой через культурный перегной кинематографа. Их война за существование казалась безнадежно проигранной. Но Федорченко бесстрашно и в одиночку, подобно своей Анне, вступает в битву на стороне меньшинства.
Его фильм — его карта. Его право, его воля, его сила воткнуть флажки туда, куда он пожелает. Нарисовать собственную границу, одержать собственную победу. Закончить жуткий фильм о невозможности выжить надеждой на жизнь и будущее. Переименовать Аду (так звали прототипа героини), в имени которой русскому уху всё равно будет слышаться «Ад», в Анну. В переводе с древнееврейского — «расположение, благосклонность, благоволение».
Между прочим, в реальной истории Ада выжила.
Звенит последний звонок.
Алексей Федорченко: «Надо документальное кино снимать как игровое, а игровое — как документальное, чтобы было интересно жить»
Фильм после больше чем года мытарств добирается до экранов на 9 мая. Это очень специальная дата (в Минкульте ее назвали бы «сакральной»), в которую зрителям предлагается смотреть фильмы на определенную тему. Как вам нравится этот контекст? Долго казалось, что он приспособлен эксклюзивно для спонсированных государством больших «патриотических» проектов, но ведь «Война Анны» таковым явно не является?
Я удивлен, с одной стороны. С другой стороны, доволен. Потому что нужно показывать народу разные точки зрения. Всё-таки история — это не взгляд из Кремля, да? Это сумма неких субъективных взглядов, в том числе и взгляд сквозь разбитое окно старого камина. Мне кажется, что это важно для страны.
Каково вообще делать микрофильм о войне в эпоху эдаких высокобюджетных макрофильмов, которых становится всё больше и больше?
Фильмы эффектные и нарисованные — потому что это всё нарисованное кино — имеют право на существование. Но мне кажется, что их время проходит. Всё меньше и меньше трогают людей нарисованные баталии и нарисованные танки. А какая-то простая история… В общем, надо добраться до людей, докопаться. Сердца и умы закопаны под завалами государственной пропаганды из телевизора. Хочется это всё начать разгребать, чтобы людям стало больно за маленькие жизни. Потому что самое страшное время — это время, когда обесценивается жизнь. Сейчас она обесценивается. Хочется цену жизни вернуть.
Вас эта тема начала тревожить задолго до «Войны Анны», вы практически начинали с документального фильма «Давид», и там героем был ребенок, еврейский мальчик, который оказался в жерновах истории и Второй мировой войны, но чудом выжил. А теперь маленькая девочка. Откуда в вас такой непрекращающийся интерес на протяжении очень уже долгого периода?
Что касается отношения к Холокосту, то мне кажется, что любой геноцид — будь то еврейский, цыганский, конголезский или кхмерский — это общечеловеческая беда, проблема, горе, трагедия. Национальность тут не имеет никакого значения. Сейчас я серьезно занимаюсь темой сталинского геноцида. Вдруг почувствовал некую миссию, что нужно людям рассказывать такие истории. Несколько лет последних занимаюсь исключительно этим, готовлю какую-то массированную атаку на сталинизм. Не знаю, что это будет в итоге, но что-то будет.
Тем не менее, возвращаясь к «Войне Анны», в советском военном кино — да и в послесоветском тоже — тема именно Холокоста кажется табуированной.
Это глупое табу, не имеющее смысла сейчас, да и никогда не имевшее. Традиция нашего государства — антисемитизм, то в мягкой форме, то в более серьезной, как в 1949 году, когда чуть-чуть не случился второй Холокост. Не считаю для себя нужным следовать глупым табу и государственным течениям, особенно если они противоречат моим идеалам.
А почему трагедию Холокоста вы воспринимаете как личную? Где вы в этих сюжетах видите себя?
Я думал об этом… Когда я делал «Давида», мой сын был примерно ровесником Давида. Когда делал «Войну Анны», у меня дочь была примерно ровесницей Анны. И как-то я очень остро это представлял. Потому что вся беда нашей страны сейчас — это отсутствие воображения. Вот эти «Можем повторить», «Дойдем до Берлина», да? И неосталинизм. Настолько заскорузлые мозги, что люди не могут представить себя на месте репрессированных, а своих детей — на месте репрессированных детей, оторванных от родителей. Не могут вообразить, что именно твоя жена будет изнасилована в этом лагере, и то, что твоя дочь и твой сын будут терпеть издевательства в детском доме. А я почему-то сразу это остро на себя перенес. Начиная с «Давида», наверное.
Вы удивлены, что «Война Анны» собрала все главные премии, хотя в момент премьеры на «Кинотавре» почти не была отмечена?
Классно, что так случилось. Мне это приятно. Но я отношусь к этим премиям так, немножко… Помню, закончил «Первые на Луне» в декабре 2004 года и на радостях подал его на «Нику», на «Золотого орла». Думаю, классное кино получилось, сейчас мы все призы возьмем. Но, конечно, фильм никто не посмотрел, даже никаких номинаций не было. На следующий год он собрал все призы международные, в том числе в Венеции, мне звонят и говорят: «Чего ж вы не подаете?» Говорю: «Так я в прошлом году подавал». Мне отвечают: «Так вот надо было сейчас подавать, вы бы сейчас всё собрали!» А я: «Так кино-то не изменилось! Вы даете за Венецию мне эти призы? Ну, не по-честному это, неправильно». С тех пор очень спокойно отношусь к наградам, потому что понимаю, насколько незначимой может быть причина награждения или ненаграждения. Настолько это всё субъективно, зависит от людей и их настроения.
