Идти в тапочках в октябре, откровенно говоря, некомфортно. Это я поняла, отшагав уже метров пятьдесят. Мало того, что ноги мерзнут, так ещё и прохожие оборачиваются, а я ведь ещё территорию больницы не покинула. Я прекрасно понимала, что совершаю глупость, но остановиться не могла. Хотя так легко сдаться — просто сесть в машину, блестящую, теплую, которая черепашьим шагом ползет рядом. Но глупое упрямство гонит вперёд, и не совладать с ним, даже если уступить хочется — я слишком привыкла все делать сама. И одна лишь возможность того, что кто-то может решать мои проблемы, пугает. А вдруг я привыкну? Расслаблюсь. А Герман получит своё наследство и свалит в туманную миллионерскую даль. А я останусь тут, на донышке, и все мои проблемы со мной.
— Может, ты сразу мне Соньку отдашь? — спросил Герман в открытое окно.
— Это ещё зачем?
Герман вздохнул, устало. Наверное, устал, наверняка даже. И его жалко, и себя, что греха таить.
— Ну как зачем? Ты сейчас ещё с полкилометра оттопаешь, свалишься, обратно в больницу поедешь. А ребёнок опять мне. Так, может, чтобы не затягивать, сразу мне её? Я бы домой поехал, а ты топай потихоньку.
Я сломалась. Открыла дверь, села на заднее сиденье, Соньку уместила в люльке. На машине, стараясь не встречаться с Германом взглядами в зеркале, до дома меньше десяти минут — меня отвезли в ближайшую районную больницу. У подъезда, слава богу, никого — осень всех разогнала по домам. Я поднялась на этаж и только сейчас вспомнила, что у меня даже нет ключей от квартиры . Я уже расслабилась! Стою, жду, пока мне дверь откроют. Поблажки к себе недопустимы, я должна быть тверда, как сталь.
Герман открыл, впустил меня в квартиру, положил ключи на тумбочку и ушёл. Я вошла в комнату. Такое ощущение, что сто лет тут не была — все будто чужое. Захотелось к себе, в ту квартирку, что я выбирала сама, и которая сейчас сдаётся. Там такой договор, что о заселении туда раньше, чем через год, мечтать нечего. Да и ипотека… Пока работать не начну, даже думать не стоит.
Сонька уснула в машине, я аккуратно положила её в кроватку. Огляделась и ахнула — мой дом был похож на филиал детского магазина. Куча приспособлений, механизмов, которые должны облегчить уход за ребёнком, но были мне не по карману. Многие пакеты с логотипами именитых магазинов так и стоят на полу даже не распакованные. Если бы купила все это сама, я, пожалуй, была бы счастлива — пусть крохоборство, но мания покупать для ребёнка все самое лучшее и красивое была во мне сильна, а сейчас мне было горько и обидно. Я словно видела, какой была бы жизнь моей Соньки, если бы она родилась в полной, успешной семье. Без всего этого… выживания.
Мне хотелось выбросить все это. Хотелось. Но я не смогла. Это же не для меня — для Сони. Поэтому целый час, пока малышка спала, я, сначала приняв душ, разбирала чужие покупки. Порой даже возмущалась, глядя на ценники — я знала места, где можно то же самое купить дешевле. А многое вообще было не нужно и вряд ли будет использоваться — зачем Герман купил, неизвестно.
Я заглянула в морозилку — молока там нет и быть не может. Снова грустно. На полке дорогая смесь, мне, пожалуй, такая тоже не по карману, хотя ради ребёнка можно и напрячься. Соня скоро проснется, поэтому я засунула свои печали подальше и развела смесь.
Вечером мы с дочкой собрались гулять. Я вышла в прихожую — до неё мои руки ещё не добрались. В углу кучей свалено барахло — в том числе пакеты с пуховиком и сапогами. Я скрипнула зубами — все же притащил. Но гулять пойду в кроссовках: это не тапочки, ничего со мной за полчаса не станется. Но кроссовки не находились, и пальто тоже. На вешалке только старые хозяйские вещи, которые я не знаю, куда деть, и все — мужские. Да и не хочется надевать чужое — противно. Я вышла в подъезд, позвонила в соседскую дверь. Должен быть дома, вечер же. Дверь открылась.
— Да?— спросил Герман. Вид — сама невинность. Только нимба над головой не хватает.
— Герман, где мои вещи? Пальто и кроссовки.
— Знаешь, я решил, что, если ты будешь гулять в них в октябре, то сидеть с Сонькой мне придётся часто. А я, знаешь ли, работаю. Может, меня даже повысят.
Я задохнулась. Слов не находилось, ни одного. Вот так — стоило подпустить мужчину чуть ближе, как он тут же начинает распоряжаться всем, включая мои вещи. Я открыла рот и тут же закрыла — промолчу. Я слишком ему благодарна — за Соньку, за все. Мои слова, что хотят сорваться с языка, сейчас просто растопчут все нахрен: и мою благодарность, и его доброту. Поэтому я молча ушла в свою квартиру, оставив Германа стоять у открытой двери.
Сонька была уже в комбинезоне и начала потеть, активно выражая протест. Я раздела её. Среди покупок Германа — развивающий коврик с подвесками. Судя по рыжим волоскам, его застолбил Сатана, которого сейчас где-то черти носят. Поэтому я посадила Соньку в вибрирующее креслице. Удивительно, но ей в нем нравится. Звоню Гришке. Трубку он берет только с седьмой попытки — видимо, его удивила моя настойчивость, и он сдался.
— Гришка, — я напускаю в голос мёда. — Как дела у тебя? Ты не мог бы вещи мои привезти?
— Какие? — если в моём голосе мёд, то в его — лед.
Странно даже. Что я ему такого сделала, кроме того, что посмела родить от него ребёнка? Которого и выносила сама и содержу. Если не вспоминать про дары соседские, конечно.
— Тёплые. Они у тебя в коробках в гараже. Помнишь? Там коробок много, но они подписаны. Так и написано — тёплые вещи.
Гришка молчал. Мне его молчание не нравилось — тревожное какое-то.
— Лида, я гараж продал. Деньги нужны были. А твоё барахло… не знаю. Выбросили, наверное.
— Гриша! — теперь я просто не знаю, что делать. Как, вообще, быть? Ну как так можно, мы все же не чужие люди! Когда-то даже казалось, что мы семья. — Гриша, ну как так? У меня же одежды вообще нет… Что мне делать теперь?
— Лида, — жёстко ответил он. Он словно злорадствует даже. — У тебя же муж есть. Вот пусть он тебе и покупает тряпки.
И сбросил звонок. Даже телефон выключил. Мне хочется разбить телефон об стену, но я-то знаю, что в таком случае он разобьется, и придётся покупать новый, а такие траты мне не по карману. Я пустая, до звона пустая. Разбитая. Вот всего лишь тряпки — подумаешь! — а больно, обидно от пренебрежения, с которым он меня вычеркнул, Соньку, наши потребности. Словно чужой, совсем чужой, злой, даже жестокий человек. Хотя почему «словно»? Так оно и есть. Гришка согласен быть душкой только до тех пор, пока все танцуют под его дудку. Он простил мне Соньку, которую я родила и без его ведома и позволения, а вот Германа — не может. Кстати, откуда он знает о нем? Сходить бы к соседу, спросить, но я снова боюсь, что сорвусь в крик, и остаюсь в своей квартире. Правильно говорила бабушка: от мужиков одни проблемы — лучше вообще без них.
Я успокаиваюсь ребёнком. Набираю ей ванну с пузырьками — у меня теперь и детская пена есть. Сонька гулит, собирается есть пену, ей нравится её запах. Я смеюсь и гоню от себя мысли. Вспомнила некстати, что у меня фотография есть: мы с Дунькой — она совсем мелкая, а мне уже лет шесть — сидим в ванной в пене, играем, и столько восторга на наших лицах... Документальное подтверждение тому, что когда-то давно и с ней мы жили душа в душу. Но фотография в одном из альбомов, которые лежат в выброшенных Гришкой коробках. Я держалась весь вечер, а сейчас заплакала. Молча, чтобы дочку не пугать, которая все также шлепала руками по пене.
