В 1825 году лишь в очень немногих городах имелась сколько-нибудь развитая система канализации; здесь же, в старейшем квартале Красноя, никакой канализации не было вообще; вдоль узких улиц, а иногда и прямо посреди них тянулись сточные канавы, кое-где, правда, облицованные камнем и выходившие к реке. Вонь, висевшая над Речным кварталом, уже сама по себе была поистине неописуемой и впечатляла куда сильнее, чем лабиринт крутых и темных улочек с тесно стоявшими домами, верхние этажи которых, точно заговорщики, склонялись друг к другу, заслоняя небо. Вонь как бы даже приглушала постоянно висевший над этим густонаселенным кварталом шум. Но то и дело в самой гуще задыхавшихся от зловония улочек вдруг взлетал ввысь хрупкий шпиль прекрасной старинной церкви, а из шумной толчеи бедноватых местных, рынков ты неожиданно попадал на тихую площадь, где в фонтане журчала прохладная вода (кишевшая, впрочем, тифозными палочками) и где по одну сторону на некотором расстоянии всегда был виден островерхий кафедральный собор, а по другую — стрельчатые окна здания университета, построенного на довольно высоком холме. Это были ворота в совсем иной мир. На одной из таких тихих площадей Итале остановился. Ему было не по себе: он явно заблудился в бесконечном лабиринте улиц и тесных дворов, где вечно ссорились соседи; голова кружилась от гула голосов, от множества непривычных запахов, от кишевшей под ногами детворы, от мелькания незнакомых женских и мужских лиц; он чувствовал, что и сам становится безымянным среди этой массы безымянных людей. Итале немного постоял, крепко сцепив руки и пытаясь преодолеть охватившую его панику, потом устало присел на каменную скамью у колодца и уставился себе под ноги, на плиты мостовой. Неподалеку на одной из плит лежала кучка подсохших человеческих экскрементов. Он просто глаз не мог отвести от этой кучки. Все пространство вокруг него было вымощено такими же квадратными грязно-голубыми плитами. Между двумя из них просачивалась тонкая струйка воды, и он буквально заставил себя смотреть на нее и сосредоточиться только на этом. Так, успокойся, убеждал он себя, ты никак не мог заблудиться: вон собор, вон университет… Он поднял голову, медленно огляделся, желая убедиться, что это действительно так, и вдруг обнаружил, что рядом с ним на скамье кто-то сидит.
На старике были вдрызг истрепанные башмаки на босу ногу и некое подобие пальто или плаща с капюшоном, давно утратившего форму и цвет. В этот плащ он упорно кутался, несмотря на жару. Лицо у него было худое, даже костлявое. Из-под морщинистых век на Итале смотрели глубоко запавшие глаза, и взгляд их был поистине ужасен. Итале не сразу догадался, что перед ним слепец.
— Здравствуйте, дедушка, — сказал он осипшим вдруг голосом.
Старик пожевал губами, продолжая молча смотреть на него невидящими глазами, и вдруг быстро сказал что-то с сильным местным акцентом. Итале не очень хорошо его понял, но ему показалось, что старик сказал что-то вроде: «Далековато от дома забрался, парень».
— Это верно, — согласился молодой человек. — А вы, дедушка, случайно не знаете, где улица Слез Святой Магдалины?
Старик, не сводя с него глаз, снова что-то пробормотал и вдруг очень внятно сказал:
— Как же, знаю… — встал и, поплотнее запахнув свой потрепанный плащ, велел: — Иди за мной!
— Это далеко?
— На Маленастраде. Ну, как бы тебе объяснить получше… Да идем же!
Откашливаясь и все время что-то бормоча себе под нос, старик шустро зашагал по улочке, Итале двинулся следом. Во дворе, мимо которого они проходили, пронзительно орали дети — то ли играли, то ли дрались. Старик сердито погрозил им:
— Ну-ну-ну, раскричались тут… Вот я вас палкой-то угощу!
Он явно все-таки кое-что видел, потому что дорогу выбирал без колебаний и старался держаться поближе к Итале, что самому Итале не очень-то нравилось: от старика несло, как из помойки. На ходу он все время что-то рассказывал; Итале понимал примерно половину. Оказалось, что когда-то старик был портным, но потом почти ослеп, а зять, подлец, взял да и выгнал его из его же собственной мастерской! Далее последовала история о том, как росли цены и арендная плата за мастерскую. Голос у старика был скрипучий, надтреснутый, он размахивал перед собой скрюченными руками, то и дело пронзительно выкрикивая:
— Грязные жиды! Ох, грязные жиды!
Он то ли видел, то ли чувствовал, что Итале от этих криков испуганно шарахается в сторону, и тут же спешил его
догнать.
— Ничего, господин мой, потерпите, мы уже почти пришли. Вон, видите большую церковь? Это Санкестефан, а на ней василиск. Так, теперь сюда, молодой господин… — Они были у подножия холма, на котором высилось здание университета; улочки, извиваясь, карабкались по склонам, образуя немыслимый лабиринт. Кое-где они были соединены пролетами лестниц. — Вы подумали небось, что я слепой — так и заведу вас невесть куда, верно? — Старик остановился. — Вот она, Маленастрада-то.
Френин писал, что живет на улице Слез Святой Магдалины, но Итале никак не мог обнаружить — ни на углу улицы, ни на соседних домах — хоть какую-нибудь табличку с названием; ничто не говорило, что это именно та улица, которая ему нужна, но он был уже вполне готов любым способом избавиться от противного старикашки. Он сунул в скрюченную руку слепого четвертак. Пытаясь спрятать монетку в карман или еще в какое-то потайное место, старик выронил ее, и Итале пришлось нагнуться и отыскать маленький металлический кружочек. Старик стоял, слепой и жалкий, беспомощно озираясь; он, конечно же, не в состоянии был бы найти монетку, да и поднять ее сам не смог бы: пальцы у него были скрючены артритом. Итале отдал ему деньги и поспешил уйти.
Дом номер 9, напротив ломбарда — так писал Френин. Номеров на домах не было, зато ломбарда было целых два. Итале наугад заглянул в один из домов напротив первого ломбарда и в темном коридоре столкнулся с какой-то толстухой. В коридоре стоял густой звериный запах. Толстуха велела Итале подняться на второй этаж, и он стал послушно подниматься по лестнице, где кишели тощие, драные кошки, все как одна белые. На втором этаже он постучался, и дверь ему открыл сам Френин.
Знакомое широкое, чуть грубоватое лицо, родной голос, называвший его по имени, — Итале испытал пронзительную радость и облегчение. Они по-братски обнялись.
— Господи, как я рад снова видеть тебя, Дживан!
— Да ты входи, входи! — Френин старался вести себя более сдержанно. — Не то живо этих поганых кошек в квартиру напустишь. Ты почему же не написал, что приезжаешь?
— Я приехал на том же почтовом дилижансе, с которым собирался отослать письмо. Вчера вечером.
— А где ты остановился?
— У одного знакомого. Собственно, я с этим человеком в пути познакомился. Это барон Палюдескар.
— Так ты живешь на улице Рочес?! У брюквенного барона?!
— Ну, я не знал…
— Ничего себе! Хорошо же ты начинаешь!
— Да я понятия не имею об этой семье! А кто они такие? В дилижансе…
