в университете. Мы оказались разобщенными, и именно это стало потом главным препятствием для принятия мамой решения об отъезде за границу.
Севастополь
Когда [на следующий день] мы въехали на Северную сторону Севастополя, то небольшую площадь у переправы в город нашли пустынной; постоялые дворы — ханы, всегда забитые приезжими, их лошадьми и повозками, стояли с раскрытыми воротами, как бы проветриваясь. Внутри — никого. Военных, таких многочисленных накануне, тоже не было видно. У самой пристани стояло до сотни человек и невдалеке — наши лошади, на которых мы с матерью приехали накануне. Возница поджидал нас со стороны города, а мы появились с другой, чем он был несказанно удивлен.
Тут же выяснилось, что переправы в город нет, катера, обслуживавшие переправу, все частные шлюпки и ялики мобилизованы управлением порта, по-видимому, для нужд эвакуации. Стоявшие на пристани люди жаждали попасть в город, но не могли.
Мы топтались на месте, не зная, что предпринять. Выручили местные жители — в слободке Северной стороны бабушку хорошо знали. Почти все слобожане были старыми матросами военного флота, помнившими Сергея Ильича Кази[4]. Увидев нас и понимая наше положение, два старых рыбака предложили отъехать в сторону от пристани, а затем с вещами пробраться к берегу, где они обещали посадить нас в полуразбитую шлюпку, забракованную портом, и переправить в город. Подвести шлюпку к пристани они боялись, так как в нее тут же бросились бы люди, ожидающие переправы, и она затонула бы от перегрузки. Мы последовали их совету и на мыске Северной бухты произвели посадку и погрузку. У пристани заметили нашу хитрость, несколько человек бросилось бежать к нам по берегу, но мы успели отчалить. Шлюпка действительно могла использоваться только для «сугубо каботажного» плавания в 2–3 метрах от берега. При том, что она приняла только нас с багажом, она так стала течь, что мы не успевали вычерпывать воду; вещи поставили на банках, чтобы не подмокли, а ноги у нас были в воде. Частенько мы зачерпывали воду и бортом, так как по бухте носились военные катера и разводили высокую крутую волну.
Нормальная переправа длилась бы 15–20 минут, но здесь она растянулась чуть ли не на час. Бабушка, все время стойко державшаяся, посреди бухты вдруг зарыдала. Но это был короткий срыв, и, когда мы подошли к Графской пристани, она опять была в норме. Нужно сказать, что всем путешествием, начиная с отъезда из Бурлюка и далее, командовала мама, и бабушка, обычно адмиральша-командирша, теперь во всем слушалась свою старшую дочь. Минутную бабушкину слабость можно было понять. Ведь еще недавно стоило ей с Сергеем Ильичом появиться у причалов, как все моряки становились во фронт, для переправы через бухту к их услугам бывал и катер командующего Черноморским флотом (я сам был свидетелем такой любезности адмирала Эбергарда), им первым при встрече козырял Колчак (это я тоже видел в 1916 г.).
На мостках переправы у Графской пристани тоже толкалось много народа, это были «северяне», жаждавшие попасть домой. Увидев нашу шлюпку, они уже издали стали примериваться, как бы успеть занять место на ней на обратный рейс. Наши лодочники и здесь не рискнули подходить к пристани и ткнулись носом между камнями почти на самом Приморском бульваре. Лодочники быстро высадили нас и отчалили, чтобы не подвергнуться абордажу северян. Тут со мной произошел казус, который мог очень скверно отразиться на нашем благополучии в дальнейшем. Еще в Бурлюке, при отъезде, моему попечению был поручен баул, в котором, кроме разной мелочи, был упакован небольшой несессер с золотыми вещами; я его не выпускал из рук, но в шлюпке я поставил его под кормовой банкой и… забыл о его существовании. Мы были уже на берегу и шлюпка отходила, когда я с криком бросился вдогонку за ними по нескольким камням, выступавшим из воды. Лодочники догадались, в чем дело, и я, слава Богу, поймал брошенный ими драгоценный баул. Если бы я его тогда потерял, то, наверное, голодные годы мы не пережили бы.
Выйдя на Нахимовскую площадь, мы направились по Екатерининской улице к нашим знакомым и дальним родственникам Цакни{360}. Вся Нахимовская площадь была заполнена воинскими частями; к Графской пристани подходили баркасы, в которые эти части грузились. Порядок был образцовый; соблюдая строй, военные, нагруженные всяким скарбом, по команде выходили на пристань и не торопясь располагались в баркасах. Как только одни отваливали, немедленно подходили следующие.
На Екатерининской было сравнительно свободно, и мы довольно быстро дошли до Цакни. В тот же вечер мама сняла две комнаты в квартире вдовы Нелидовой, расположенной во втором этаже, над Цакни, но через несколько дней эта квартира была реквизирована для какого-то учреждения, и мы снова оказались у Цакни в 1-м этаже. Наконец, недели через две, уже при Советах, мы, наконец, нашли комнату в доме № 85 по той же Екатерининской улице и переехали туда уже надолго.
* * *
Но подошла пора описать, как моим глазам представились и окончательная эвакуация армии генерала Врангеля, и приход красных войск, и установление в Крыму советской власти.
Ноябрь 1920 года в Севастополе. Почти все учебные заведения заняты под лазареты и казармы. Занятий нет. Подрастающее поколение, и в том числе я, после исполнения некоторых обязательных домашних дел или поручений отправлялось гулять по городу, и конечным пунктом этих прогулок всегда бывали Графская пристань и Приморский бульвар. Мы смотрели на военные корабли разных рангов и разных флагов, вплоть до сиамского миноносца, заговаривали с матросами и, честно говоря, для своего возраста проводили время очень интересно.
Взрослые же в то время были озабочены совсем другими переживаниями. Все чувствовали, что Врангель доживает в Крыму последние дни. Боялись и ухода белых, и прихода красных: одни — потому что белые могли перед уходом «хлопнуть дверью», другие — что красные по приходе начнут «хлопать дворян».
Перекопско-Чонгарская операция красных (под таким названием она вошла в историю) началась 7 ноября 1920 года. Тут же в городе стали распространяться слухи, что Перекоп уже взят, что зеленые спустились с
