повезло меньше, чем ей. Но роль свою она считала провальной. Терзала жалость к Реги-Мону, не осталось обиды и на Ифису, и нечего ей счастливо сиять своими драгоценностями и случайным везением там, где этого нет.
Вспомнилась Азира, объявившаяся у своей матери, чтобы продемонстрировать своё благополучие бедным соседям. А уж насколько оно и являлось таковым, кто бы и смог проверить? Никакого богатства у Азиры не имелось, все материальные щедроты отбирались Чапосом — охранителем её преуспеяния, а личное счастье? Такой категории бытия для неё не существовало давно. Так проще жить, если в счастье отказано. Неважно почему и кем, — Свыше, людьми или обстоятельствами, каждый выбирает тот суррогат счастья, каков ему по уму и возможностям. Визит был запоздалым актом мести обездоленной бедноте, которая презирала её когда-то, поскольку Азира и среди них считалась самой обездоленной. Не ради любви к матери она прибыла в длинный многосемейный барак своего детства и ранней юности. Жажда уязвить тех, кто там обитал, своим показушным блеском.
Таким же вызовом людям, которых она унизила своим видом и своим бахвальством, было её собственное сегодняшнее «блистательное» появление. И не оправдывало ни искреннее стремление помочь, ни дружеское расположение к тем из них, кого она знала и по кому скучала, по Реги-Мону и Ифисе. Именно это и дала ей понять Ифиса. Как-то всё пошло сразу наперекосяк, оставило безрадостный след. Надо было тихо, не шумно встретиться только с теми, кто дорог, и помочь им наедине, без свидетелей, если они в том нуждались. И одеться скромно, как того требовала их среда, а то выставилась! Разбросала свои лакомства, деньги, ослепила! Ничтожное тщеславие бывшей скудоумной нищенки — вот что это! Таков был приговор самой себе.
В «Ночной Лиане» в прохладе, полутьме, среди стен, увитых цветущими и плодоносящими одновременно лианами из экзотических джунглей, что казалось, она попала в глушь леса, а не в центр столицы, Нэя с трудом нашла Рудольфа. Пока искала, её несколько раз схватили за юбку, приглашая остановиться, очевидно, принимая за девушку определённого сорта. Но Нэя даже не обратила на это внимания, настолько была погружена в свои мысли и переживания о друзьях-неудачниках.
Рудольф обожал местную еду. Он уже ел, не дожидаясь Нэи. Он поцеловал её в грудь через тонкую ткань и усадил рядом. Расстегнув корсет Нэи, растерявшейся и не ожидавшей этого, он стал нежно гладить её, но никто не мог ничего увидеть в полутьме и зарослях. Да и многие тут, на большом пространстве мини-джунглей под стеклянной кровлей, были заняты милованием со своими девушками больше, чем едой. Здесь небедные люди встречались с женщинами специфической жизни.
— Моя щебетунья отчего-то совсем поникла, — сказал он, уловив её настроение. — Расслабься, здесь особая обстановка. Здесь же никому нет до тебя дела. Дела у каждого свои, и только приятные…
— Ты стал совсем как тролль, — поддела его она. Маленькие, как светящиеся жучки, светильники в лианах делали обстановку вокруг чарующе нереальной.
— Тролли знают толк в утончённых утехах. Здесь действительно хочется обо всем забыть. — Его загорелое лицо почти не выделялось в полумраке, а лицо Нэи светилось как зыбкий мираж. Он впился в её губы. Поцелуй имел привкус терпких фруктов, которые он ел перед её приходом. — Я счастлив с тобой всюду. И даже в мерзкой столице…
— Но здесь-то не мерзко, — ответила Нэя, продолжая грустить. Представила Реги-Мона в молодости, — всегда смеющиеся яркие губы и золотистый, ровный, удивительный оттенок кожи. Глаза же делали всё это неотразимым для девушек, они манили и обещали вечное блаженство… Нэя имела, к сожалению, возможность наблюдать, чем это «блаженство» оборачивалось для иных девушек их округи, отважившихся поверить Реги-Мону, но заблудившихся в обещанном краю бесконечного счастья… А если, думалось ей, и прекрасные «Сады Гора» будут для неё тем же «раем» — оборотнем?
— Ты почему грустная? — спросил Рудольф. — О чём задумалась?
— Так. Столица навевает много грустных воспоминаний.
— Ну да. Что может быть у вас тут и весёлого, — утвердил он правоту её внезапного уныния.
Человек возник как сгущение мрака. Внезапно. Нэя, уйдя в свои мысли, не видела, как он подошёл. Он по-хозяйски сел за столик, придвинув кресло, вытащенное из-под пустующего соседнего столика. И сразу принялся за поедание десерта Нэи, к которому она не успела приступить. Нэя узнала его сразу. Эту коренастую мощнейшую фигуру, хищное страшное лицо забыть было невозможно. Крайнее уродство впечатляет порою сильнее яркой красоты. Шея, державшая его чрезмерно крупную голову, напоминала толстый обрубок древесного ствола, увитого лианами — его синеющими сквозь коричневые пласты мышц жилами. Даже в отдельной его части проявила себя аномалия, характерная для всего его облика. Этот человек и пугал, и притягивал взгляд своей ярко выраженной странностью. Уж не свалился ли и он со звёзд? Но со звёзд тёмных, угасающих, печальных. Из миров, созданных или злодеем — пересмешником Надмирного Света или неумехой бракоделом, заполучившим каким-то чудом могущество творца. А может, само понимание прекрасного и эталонного есть только вымысел человеческого сознания?
В нём словно бы проявила себя некая иная модель разумного существа, вполне себе и любопытная, если к нему привыкнуть. Несмотря на странное в целом лицо, кажущееся неподвижно-каменным, бесчувственным, лоб его был высок и нервно подвижен в отличие от нижней тяжеловесной части. Вероятно, он страдал тщательно скрываемым повреждением психики. Во всяком случае, ей, тонко-чувствительному наблюдателю, казалось, что он каждую секунду контролирует выражение своего лица, не забывает о нём ни на минуту. И само это лицо доставляет ему страдание. И даже во сне он не забывает и помнит о своем разительном отличии от всех прочих. Он жил безрадостно, страдая всегда, даже наслаждаясь, обжираясь, расслабляясь или вечно с кем-то воюя в своем уголовном зазеркалье. Поражали глаза, с ними можно было общаться телепатически, без слов, они переливались бликами и игрой света, как будто их радужка была гранённой!
Нэя вдруг ощутила себя растерянной девочкой из того дня в заброшенном парке — старой усадьбе. Этот человек всё помнил досконально, и она могла поклясться, что образ сырого и тенистого парка вошел в неё извне, посланный импульсом его мрачных и глубоких глаз, в которых она начала тонуть и захлёбываться от непонятных пугающих чувств, как и в тот первый раз. По коже открытых плеч прошла волна, как бывает от неожиданного чужого прикосновения, но ведь он её не трогал и не мог, не смел. Как и в тот день он едва прикоснулся к ней, а она, убежав от него, ощущала себя так, будто вырвалась из его цепких объятий,
