Я смотрел. Слушал. И внезапно понял: а’ааны счастливы.
Здесь играли тени потенциального сознания. Они резвились, плавали группами, гонялись друг за другом, как выдры. Толкались бедрами, как на дискотеках в 1970-е годы. Они крутились снова и снова, радуясь движению.
Мой внутренний слух медленно, как и внутреннее зрение, приспособился к какофонии этих звуков, и я начал понимать их. А’ааны вовсе не рычали друг на друга. Они обращались ко мне, именно ко мне, на языке, который понятен детям, и теперь до меня тоже стал доходить смысл сказанного.
Оставь нас здесь!
Ты, Смрадник, пожалуйста, оставь нас здесь!
Мы не хотим покидать это место!
Мы не хотим жить под солнцем!
Закупори нас!
Сбрось на нас этот камень!
Защити нас!
Спрячь нас!
Сбрось этот камень!!!
Ни один из них не хотел появляться на свет.
Но я не мог тут больше оставаться. В определенный момент, даже если ты играешь в одиночку, нужно сделать ход, и девятый череп просто жаждал вырваться за границы этого квадрата. Я поднялся вверх на четыре сегмента по сине-зеленой оси, вверх через заштрихованные годы, из пещеры на прохладный воздух, на собачий манер стряхивая с себя капли околоплодной жидкости. Я еще слышал, как а’ааны кричат за моей спиной, умоляя меня помочь им не родиться, не приходить в этот мир боли. Мой бегунок двигался выше и выше и наконец оказался у небольшой зеленой нефритовой площадки размером с бейсбольную базу. Меня объял прозрачный воздух. Безоблачное небо сияло над головой. Я встал и огляделся. Плоскости времени вращались подо мной белая, черная, желтая и красная. Я достиг вершины.
— Принести вам что-нибудь, любезный? — тихим голосом спросила официантка.
— Да, еще тройной эспрессо, — сказал я, — и порцию «Крузана».[808]
— Конечно.
Она исчезла. Я потянулся, устроился поудобнее. Собака все еще лаяла и завывала, как пес со свалки. Несколько раз перед моим мысленным взором прокрутилась сцена из прошлого. В последние минуты той ночи я украдкой выбрался из дома к его клетке, зная, что мои братья собираются утром замучить беднягу до смерти. Я дал ему воды и гладил его через проволоку, и когда наконец стало ясно, что восход не замедлит себя ждать, я вытащил из рюкзака ремень, накинул его на собачью шею и просунул под него хромированный металлический стержень, вывалившийся из какой-то машины, а потом стал закручивать петлю. Ремень глубоко ушел в роскошную шерсть, но пес вел себя до странности тихо, дрожал, но не сопротивлялся, и потому я был абсолютно уверен: он понимает, что я делаю. Он умер меньше чем через минуту, свернулся в комок с застывшим на морде выражением благодарности. Вернулась официантка. Я пригубил ром, отхлебнул кофе и, чтобы насолить Марене, кинул в рот пастилку.
Ага. Вот так лучше.
Я снова бросил взгляд на игровое поле. Я по-прежнему стоял на бирюзовом центральном квадрате на вершине перевернутой горы. Буря подо мной утихла, и на равнины оседала пыль. Четыре лестницы, или тропы, или артерии, или как уж они там называются, вели вниз с площадки. Северо-восточная тропа шла вдоль берегов с наростами полуразрушенных рабочих поселков, через белые шапки серебряных заливов, над подводными каньонами, под вереницами гигантских алюминиевых летательных аппаратов, мимо загаженных известняковых городов, пряталась в береговых и дрейфующих льдах и ныряла в ледяные поля. Принадлежащий недавнему прошлому запах горячего дегтя проплыл слева от меня, и я повернулся на девяносто градусов против часовой стрелки на северо-запад. Там были дюны золы и клубы радиоактивного пепла, а еще дальше — пустыни, усеянные нефтяными установками, суходолы, похожие на чаши кислотного газа над горящими угольями с асфальтовыми кочками; за ними тянулись цепочки угольных дымков из паровозных труб и очереди голодных семей, которые тащат салазки по прериям, а у кромки земли в вечных сумерках над темной водой, тундрой и ледяной шугой реяли стаи морских чаек, пожирателей отбросов. Я посмотрел на юго-запад, на мрачные соляные болота, наводненные раками, на равнины, над которыми летали орды хищных канареечно-желтых птиц, преследующих стада гиппарионов.[809]Я заметил медно-красного броненосца размером с «чероки» Марены, роющего землю в глубоком ущелье, а потом строй quetzalcoatlus northropi[810]с поросшими золотым пушком крыльями размахом в сорок футов, они кружили над телами гигантских крокодилов на левом берегу внутреннего североамериканского моря,[811]а в немыслимой дали были другие существа, пространства и эпохи, мгновения прошлого там уподоблялись клеткам живого организма, спрессованным в одну точку и брошенным, как зерна, в глубокие борозды вечности… Мне снова пришлось повернуть налево. На юго-востоке рассвет распростер свои окровавленные, лишенные ногтей пальцы над царством возможного будущего, которое тянулось все дальше и дальше, туда, где у сферической земли должен быть горизонт, словно я стоял на планете размером с Юпитер, нет — на совершенно плоской бесконечной равнине, а поскольку воздух был абсолютно прозрачен, а может, потому, что он отсутствовал вообще, я мог детально видеть события в бесконечном далеке с такой же четкостью, как если бы они происходили прямо передо мной. Слишком детально, если уж на то пошло. Даже чересчур.
Я снова медленно развернулся против часовой стрелки, как отражение ползущей секундной стрелки на «ролексе» Линдси Уоррена. Наступала последняя фаза действия Рулевого, когда начинаешь чувствовать то, что госпожа Кох назвала «другие ветра». Джед-2 пояснил, что она имела в виду нечто вроде стихий или персонифицированных невидимых сил. Что касается меня, то я обычно первым делом реагирую на тепло. Словно разглядываю фотографию в инфракрасном свете, вот только энергия, излучаемая телами, двигателями и землей, имеет оттенок флуоресцирующей коричневой краски и запах рома и красного перца. Потом на картинке проявляются другие изображения — алмазное мерцание солнечных лучей, огибающих землю и возвращающихся к светилу, траурно-темные радиоволны, разносящие терабайты бесполезной информации, микроволны того тона, какой получился бы при смешении оранжевого и пурпурного, хорошо разбавленных серым, а на одной из границ моего расширяющегося пузыря восприятия вращались синие циклоны гамма-лучей, проходящих через мое тело, как дробь из ружья пронзает рой мух. Я слышал, как астероиды со скрежетом несутся к земле и трутся друг о дружку тектонические плиты, ощущал, как накапливается энергия в гранитных часовых пружинах, видел гравитацию (у нее багряный цвет шелковичной ягоды), которая распространяется от земли, собирается пучками в темные звезды и проливается в пустоты мироздания, различал даже контуры черных дыр на фоне потоков межзвездной пыли. Мне стали ведомы и более скромные энергии живых существ, испарения растений, светящиеся зеленью и охрой, оранжевая безжалостность деревьев, удушающих своих соседей, следы феромонов, которые влекут животных, нанизывая их на себя, как бусины на нить. В этом хороводе плясали и волны, излучаемые людьми. Сексуальные желания горели вишневым сигнальным факелом, и его отблески падали на все обитаемые пустоши, словно рябь, расходящаяся по нефтяной луже. Мелькали вспышки оргазмов — мне казалось, я на расстоянии чувствую их вкус, вкус морского ежа. Бело-зеленые искры и дуги страха, пронзающие ландшафт, собирались в шаровые молнии в районе школ, больниц и в зонах боевых действий. Йах (боль или дым боли) поднимался над равниной, как утренний туман над кипящей кровавой росой. У него был лиловато-сине-серый цвет, почти сиреневый, но какой-то неприятный. Он стелился над землей клочьями, пеленами, облаками. У него был тот же привкус, которым, по словам Джеда-2, отличается мясо замученных до смерти животных, та неземная острота, что противоположна корице. Тот смак, который более всего привлекает курильщиков.
