Книга Свои-чужие - Энн Пэтчетт

Музыка не менялась. Из динамиков бесконечно лилась одна и та же двухчасовая подборка.

Администрация полагала, что к тому моменту, как песни начнут повторяться, клиент или расплатится и уйдет, или напьется и не заметит. Надо быть очень уж трезвым и очень уж внимательным и к тому же просидеть в баре не меньше двух часов кряду, чтобы сообразить, что Джордж Бенсон по второму разу затянул «Этот маскарад». Так что осточертеть повторы могли только работникам, да и среди них трезвых и внимательных можно было по пальцам пересчитать. За восьмичасовую смену каждому приходилось целиком прослушать подборку четыре раза, а тому, кто закрывал бар, — четыре с половиной. Отработав первый месяц, Франни пошла с этим к Фреду — из двоих ночных администраторов, ведавших и баром, и более оживленным, но менее прибыльным гостиничным рестораном, он был более симпатичным. Фред сказал ей не заморачиваться.

— Ну да — не заморачивайся, — сказала Франни. — Я рехнусь от этого.

На ней была тесная белая блузка и черное платье без рукавов, узкое и короткое. Черные туфли на высоких каблуках. Прямые светлые волосы заплетены в косу. По мнению режиссеров видеоклипов, именно так выглядят девочки из католических школ. Устраиваясь на работу, Франни, и впрямь закончившая когда-то католическую школу, не была уверена, готова ли она еще раз пройти испытание формой, но оказалось, что форма — это только цветочки. А вот музыка… Стоило Синатре завести «Хороший год», и Франни начинало казаться, что еще немного, и она как есть, изящно удерживая на одной руке поднос с коктейлями, шагнет в дверь-вертушку и навсегда растворится в зимней ночи.

Фред кивнул. Выглядел он солидно, этаким отцом семейства, но мудрого папочку из себя не корчил, и в его ответе не было ни снисходительности, ни высокомерия. Толку, правда, не было тоже.

— К этому привыкаешь. Поверь мне, я тут уже почти пять лет.

— Но я не собираюсь застревать здесь на пять лет. И не желаю привыкать.

В глазах ночного администратора мелькнула едва заметная обида. Франни попыталась исправиться:

— А нельзя ли разжиться еще парой кассет? Даже тех же исполнителей? К самой музыке у меня никаких претензий. То есть немного разнообразия нам бы не помешало, но беда не в этом. Беда в бесконечной шарманке. Ведь есть же у этих ребят и другие песни.

— А у нас где-то были другие кассеты, — сказал Фред, оглядывая свой крошечный кабинет без окон, — только переставлять их некому.

— Давайте я буду переставлять.

Фред поднялся из-за стола, заваленного бумагами, и легонько потрепал Франни по плечу. В этом баре всяк норовил потрогать ближнего своего: официантки, прощаясь в конце смены, целовались, администратор мог приобнять, а уборщик посуды, если не сунуть ему сколько положено чаевых, — как бы невзначай облапить за бедра, протискиваясь к мойкам. И посетители, о боже, посетители вечно распускали руки. За два года на юридическом к Франни никто не прикоснулся, но то было на юридическом: любой, продержавшийся там первые две недели, быстро ухватывал связь между деянием и наказанием. Фред стоял так близко, что до Франни доносился легкий водочный душок, и Франни удивилась тому, что ее нос еще способен улавливать и различать запахи спиртного.

— Просто потерпи, — сказал Фред ободряюще. — Это пройдет.

Франни поплелась прочь — по узкому коридору из кабинета в кухню, где на покрытом толстым слоем жира магнитофоне повара крутили пиратские кассеты NWA, убавив громкость так, что за грохотом кастрюль нельзя было разобрать, кто и на чем вертел полицию. Повара кивали в такт и подпевали почти беззвучно, чтобы не слишком испытывать терпение администраторов.

— Заинька, — окликнул ее Джеррел, стоявший на раздаче, — сделай доброе дело, добудь мне лимонада.

Он потянулся поверх пылающей плиты к окошку выдачи и вручил Франни свой большой пластиковый стакан с крышкой и соломинкой.

— Сейчас, — сказала Франни.

Она взяла стакан. Повара, сплошь здоровенные черные мужики, полностью зависели от официанток, сплошь хрупких белых девочек, носивших им из бара попить и не дававших сгинуть в огнедышащей кухонной Сахаре.

— Смотри, не забудь, — сказал Джеррел и ткнул в ее сторону сырым стейком, прежде чем бросить его на раскаленную жаровню.

Но Франни никогда не забывала ни про лимонад, ни про сахар и соленые крендельки, чтобы Джеррел мог восполнить потерю соли, покидавшей его тело с ручьями пота, непрерывно капающего на раскаленную плиту и обращающегося в пар со зловещим «пшшшш!». И всегда знала, кому из поваров что налить. Франни была профессионалом. Держала в голове заказы каждого из десятерых посетителей, сидевших за одним столиком: помнила, кто из них спросил голландской, а кто — шведской водки. Умела поболтать с одиноким тоскующим бизнесменом, но так, чтобы время осталось и на всех остальных клиентов. Вздрагивая на рассвете от ледяных пощечин чикагского ветра, Франни думала, насколько было бы лучше, стань она скверной официанткой, но хорошей студенткой. Она вылетела с юридического в середине — ну, ближе к началу — первого семестра на третьем курсе. На Франни повис огромный долг — кредит она брала в надежде на будущие доходы партнера юридической фирмы и жестоко просчиталась. А подавать в баре коктейли — единственная возможность заработать денег, если ты ничего не умеешь, не представляешь, чего хочешь от жизни, кроме как забиться куда-нибудь и читать, и не желаешь раздеваться. Такие у Франни были нехитрые принципы: не раздеваться и не связываться больше с юриспруденцией. Она попыталась было поработать в обычной забегаловке, ходила в черных кроссовках и таскала подносы с едой, но жалованья не хватало даже на взносы по кредиту. А в роскошном бархатном сумраке бара Палмер-Хауса мужчины, неизвестно почему, то и дело оставляли двадцатку-другую сверх восемнадцатидолларового счета.

Франни зачерпнула пластиковым стаканом дробленого льда, налила лимонада и, увидев, что бармен Генрих занят — выслушивает посетителя, который жалуется на все горести мира сего, добавила в ледяное крошево немного куантро. Бутылка стояла на самом краю бара, возле аппарата с газировкой, и ее легче всего было умыкнуть. К тому же Франни подумала, что куантро к лимонаду — самое оно. Она прекрасно могла заплатить за ликер, но сотрудникам во время смены запрещалось покупать спиртное себе и тем более тем, кто работал с ножами и раскаленными поверхностями. Джеррел обещал давать ей десятку всякий раз, как она сумеет плеснуть ему в стакан что-нибудь «сверх программы», но Франни не хотелось брать с него деньги. На кухне ее считали кем-то вроде доброй феи — прочие официантки хоть и принимали от поваров заказы на напитки, частенько о них забывали, а если не забывали, никогда не отказывались от чаевых.

Чтобы отвлечься от музыки, Франни принялась повторять в уме положения гражданского права — заглушала то, что ненавидела, тем, что презирала. Угроза убийством или причинением тяжкого вреда здоровью квалифицируется как таковая, если имеются основания опасаться осуществления этой угрозы. Вечер близился к концу. Половодье джин-тоников сошло на нет, бар погрузился в тихую заводь дижестивов — клиенты, сообразившие, что еще не настолько пьяны, чтобы идти в номер, тянули бренди из коньячных бокалов и ликеры из маленьких рюмочек. Сегодня бар закрывала Франни. Она оглядела зал: по два человека за двумя столиками да неприкаянная душа у стойки. Две другие официантки уже отработали смену и собирались уходить: одна торопилась за ребенком, спящим сейчас на диване в доме у бывшего мужа, вторая — пропустить по стаканчику в баре подешевле, с коллегой из Палмер-Хауса. Перед уходом обе расцеловались вначале с Франни, потом — друг с дружкой. Генрих, похоже, вышел покурить в коридор за кухней, так что Франни проскользнула за барную стойку и сбросила туфли. Она размяла пальцы ног, потерлась ими о влажную резину черного ячеистого коврика, а потом сунула в рот три коктейльных вишенки и три ломтика апельсина, потому что вместе было вкусней. Вот так — босиком и с полным ртом проспиртованных фруктов — ее и застал Леон Поузен. Конечно, следовало только глянуть на него мельком и отвернуться, но, когда он посмотрел на нее, у Франни не стало ни сил, ни желания отводить глаза.