Портрет автора
Я живу один.
Как волк. Видимо, я с юности держал в голове этого мелкого бандита Тузика и неосознанно хотел жить, как он. Вот и живу. Ходили слухи, что он живёт где-то у реки и его охраняют парни с винтовками. Ко мне приходят парни-охранники, ходят мне в магазин за едой. Я никогда не выхожу из дома один. Автомобиль мне подают к подъезду. Дверь в дверь.
Вообще-то я живу как в тюрьме. Ну как в полутюрьме. Когда это началось, моё одиночество?
Я думаю, оно началось в Лефортово, куда я угодил в апреле 2001 года. Продолжилось — в Саратовской центральной тюрьме и потом в лагере близ города Энгельса — бывшей столице немцев Поволжья.
Когда я вышел, я попытался жить прежней дотюремной жизнью, когда в моей постели всегда лежала женщина, можно было потрогать её ногами, руками, задом, да как хочешь…
Я пытался, меня корёжило, но я не смог жить дотюремной жизнью.
Когда появилась актриса и родила мне первого ребёнка, я очень пытался, создав семью, её поддерживать. Я написал стихотворение «Дом» и купил за копейки разрушенный барский дом, чтобы восстановить его.
У меня ничего не получилось.
И актриса, родив двух детей, оказалась совсем не семейной. Но буйной самоуправной женщиной, собственно, такой же куртизанкой, как и целый ряд предыдущих моих женщин. Куртизанкой и авантюристкой.
Я заставлял себя проводить в семье три дня в неделю, но даже три не умел.
Ночуя у актрисы, днём я уезжал с моими хлопцами, пересекая город в их грубой компании по нашим грубым мужским делам.
В январе 2008-го совсем сорвался с цепи и с тех пор живу одиноким волком.
Тузик, туз. Я, собственно, его даже плохо видел и потому плохо помню.
Плохо видел, потому что очков не носил, а всегда был близорук.
Это был мордатый, скорее, крупный по тем временам парень 19 лет. Белая рубашка, распахнутая до пупа и водочный пот. Я видел его только в выходные, у ДК «Победы», потом он шёл пьяным, повисая на двух дюжих адъютантах, и тогда во тьме светилась только его белая рубашка и опасно сверкали иногда глаза из-под светлого косого чуба, падающего со лба на глаза.
Временами он орал: «Неужели я никого не убью сегодня?» С такой тоскливой надеждой. Что убьёт всё-таки. Но он дожил до преклонного возраста, жив, кажется, до сих пор, не спился, но, говорят, выпил что-то не то однажды и до сих пор живёт там же, на Тюренке, унаследовав родительский дом. И большей частью молчит, шаркая ночами у грязного запущенного пруда, он, бывший король тюренской шпаны. Он никого не убил или убил ещё тогда, но мы не знаем. Он молчит, и его не знают современники, только мы — старые волки. А я вот, мало похожий на него, унаследовал волчье одиночество и образ жизни.
Четверть века я был главарём партии отморозков, юных идеалистов, артистов и криминалов. И остался для них авторитетом. Как крёстный отец.
Он задал мне модель поведения, этот Тузик, Туз. Снабдил меня идеалом существования. За что?
Что я тебе сделал? Туз, за что?
Я забывал его на целые десятилетия. Потом он вдруг образовывался и свежим появлялся на моих путях. В тюрьме он бодро хромал со мною рядом. Он сидел со мной в одном боксе, нас пригнали на флюру — флюорографию, рентген.
У него также вздулась рука от адского лошадиного укола садистки тюремной медсестры. Мы пожаловались друг другу.
Почему они такие звериные, Туз? Они же медики?
А ещё мой дед. Кроме Туза ещё мой дед. Злой, отверженный, ставший врагом своей барской семье, мой незаконнорожденный дед. Служивший срочную кавалеристом в 53-й Донской казачьей дивизии, ею командовал его брат по отцу. Брат его стал белым генералом, англичан в Архангельск позвал.
А дед стал продармейцем. И специалистом по зерну, потому что с 1918-го по 1923-й с винтовкой рыскал по полям и буеракам, заглядывая «носом в хаты, которые чище». Они его обидели, держали незаконнорожденным, и то, что он пошёл не к Махно, а в продотряд, дела не меняло, всё равно Опанас и жизнь как у Опанаса.
Дома был ласков. Дети: Веня, мой отец, 1918 года рождения, Юра, погиб в лагере в Австрии, — 1922-го, и тётя Аля, она же Валя, 1926 года рождения. Ну и любимая жена красавица Вера, которая хотела стать барыней, а жизнь повернулась так, что стала женой яростного продармейца. Не нужно было выходить замуж за незаконнорожденного, впрочем, он, я полагаю, скрыл, что незаконнорожденный, дед мой.
Старики. Когда я не был стар, я их не видел. Где они там проходили. Иной раз, как запоздавший скрыться в щели таракан, один из них переходил улицу при ярком солнечном свете, весь усталый и больной.
Или оказывался в очереди в супермаркет и долго вынимал из потёртого кошелька монеты, нервируя небольшую очередь. И только.
А когда ты сам продвинулся по времени совсем близко в выходу, то видишь, как их много и как они страдают. Я, правда, думаю, что они излишне цепляются за жизнь, не нужно так, нужно хладнокровнее, но что ты скажешь им на death row, когда время прижимает их к выходу.
Мир стариков ужасен. Это целая раса, готовящаяся к смерти. Обречённые. Тут я терплю поражение. Я, который всегда или почти всегда побеждал, терплю поражение. Поскольку я не экипирован для сражения со временем, мы не экипированы.
