И все же она, несомненно, производила должный эффект, особенно при первой встрече. Исходящее от нее очарование с налетом драматизма не могло оставить никого равнодушным.
Одета Иветта ле Бронк была с истинно французским шиком — в узкое платье в черно-белую полоску с алым отложным воротником, который гармонировал по цвету с накрашенными губами, красными туфельками и красным пояском, стягивающим тончайшую талию.
На голову она водрузила забавную шляпку, украшенную красными перьями, какую ни одна английская женщина не осмелилась бы носить в сочетании с такими волосами. Однако в целом весь ансамбль был пронизан своеобразным легкомысленным очарованием и, несомненно, привлекал к себе внимание.
Словом, она одевалась как француженка, потому что была француженкой до кончиков ногтей.
Глазки мадемуазель засияли, когда она окинула взглядом комнату, губы растянулись в ослепительной улыбке. «Милорд, — подумала Алинда, — явно обеспечил себе веселое времяпрепровождение в дороге, прихватив с собой такую спутницу».
— Это кровать герцогини, — возвестила миссис Кингстон тоном гида, вынужденного водить по музею свору бестолковых мальчишек. — Занавеси были подарены ее светлостью тогдашнему графу и графине в знак признательности за оказанное ей гостеприимство.
Домоправительница взглянула на Алинду и произнесла тем же монотонным голосом:
— А это мисс Сэлвин. Она реставрирует некоторые вышивки и гобелены, которые обветшали с годами.
— Бонжур, мадемуазель, — сказала Алинда.
— Вы говорите по-французски?
— Да, мадемуазель, но мне нечасто предоставляется возможность общаться с француженкой.
— Ну что ж! Я не прочь поболтать с вами. Могу я посмотреть на вашу работу? — спросила мадемуазель.
Она подошла поближе, и Алинда показала ей, над чем она трудилась.
— Вы прекрасная мастерица! — воскликнула актриса. — Я несколько лет воспитывалась в монастыре, где монахини упорно учили нас шитью и вышиванию, но мне до вас далеко. У вас замечательные руки и изысканный вкус.
— Мерси, мадемуазель, — поблагодарила Алинда. Она задала вопрос, чтобы поддержать разговор;
— Вам понравилось в Англии? Это ваш первый визит в нашу страну?
— Первый, — ответила мадемуазель ле Бронк. — Ваша природа очень мила, но она не для меня! Я люблю Париж — театры, танцевальные залы, шум Монмартра. Здесь слишком спокойно.
Она произнесла это с таким выражением, что Алинда невольно улыбнулась.
— Вы привыкнете к этой тишине, — сказала она.
— Никогда! Нет! — Мадемуазель даже всплеснула руками. — Я не смогу здесь жить и не хочу. И кроме того, у меня есть работа.
— Я слыхала, что вы актриса, — кивнула Алинда.
— Танцовщица, мадемуазель. Я выступаю в «Мулен Руж».
Иветта внимательно оглядела Алинду и улыбнулась.
— Вы, должно быть, об этом заведении и не слышали. Оно не для скромных девочек вроде вас. Но там очень забавно, а для джентльменов — так, кажется, называются английские мужчины — это любимое место развлечений.
— А его милости там тоже нравится? — осведомилась Алинда.
— Он умеет развлекаться временами, но только когда не вспоминает об этом доме. О, Кэлвидон! Кэлвидон! Кэлвидон!
Она очень забавно передразнила молодого графа.
— Кэлвидон постоянно у него в мыслях, в снах и на языке. — Иветта ле Броню вздохнула. — Он так любит Кэлвидон. Я этого не могу понять, потому что Кэлвидон не женщина, чтобы сохнуть по нему от любви. Любить надо женщин, они нежны, ласковы, они возбуждают. «Почему ты только и думаешь о своем доме?»— спрашиваю я его.
Алинда опять не выдержала и засмеялась.
— В ваших устах, мадемуазель, это звучит действительно смешно.
— Но женщине вечно выслушивать это совсем не смешно. Милорд очень красив, обходителен и может быть просто очаровательным, когда этого захочет. Но когда он заводит речь о Кэлвидоне, он становится уж чересчур англичанином и наводит на меня жуткую тоску.
Алые губки мадемуазель растянулись в широкой улыбке, а «восточные» глаза превратились в узкие щелочки.
Миссис Кингстон, ни слова не понимающая по-французски, беспомощно переводила взгляд с одной девушки на другую и, наконец, почувствовав себя обделенной вниманием и обиженной, резко вмешалась в разговор:
— Теперь, мамзель, позвольте показать вам другие парадные покои. Они все расположены на этом этаже.
— Я достаточно уже насмотрелась, — сморщила носик мадемуазель ле Бронк. — Они слишком просторны и чересчур пусты. Им следовало бы быть заполненными веселыми людьми — поющими, танцующими, выпивающими!
Она огляделась и, словно желая задеть патриотические чувства представительниц другой нации, заявила;
— Во Франции во время революции поступили очень разумно. Вышвырнули из дворцов всю мебель и сожгли!
— Сожгли?! — Миссис Кингстон не верила своим ушам. — Должно быть, вы сошли с ума! Здесь вещи стоят тысячи и тысячи фунтов стерлингов. Но гораздо важнее денег, мамзель, то, что они воплощают нашу историю. Каждый предмет дышит ею!
— Чьей историей? — спросила мадемуазель ле Бронк, небрежно взмахнув рукой. — Меня интересует только моя жизнь, а не истории, приключившиеся с какими-то посторонними людьми.
Она обратилась к Алинде:
— И вам советую, мадемуазель Сэлвин, последовать моему примеру. Вы сможете всласть вышивать в старости, а пока молоды — живите полной жизнью. Если вы когда-нибудь приедете в Париж, я научу вас, как жить в свое удовольствие.
— Спасибо, мадемуазель, но вряд ли это получится, — ответила Алинда.
— Вы не желаете осмотреть другие помещения? — еще раз спросила миссис Кингстон, вложив в этот вопрос все свое презрение к гостье.
— Нет, мерси! Я спущусь вниз узнать, не закончил ли монсеньор выгуливать свою кобылу. Мне хочется поболтать с ним за бокалом вина.
Она устремилась прочь из комнаты, а миссис Кингстон, обратив на Алинду взгляд, горестно пожала плечами. Распрощавшись с домоправительницей и вновь заняв свое место на полу, Алинда продолжила работу.
Конечно, с мадемуазель ле Бронк не соскучишься, однако даже в компании легкомысленной и по-своему очаровательной танцовщицы граф только и думал, что о Кэлвидоне. Было нечто возвышенно-трогательное в том, что человека гложут мысли о родном доме среди шумного парижского веселья.
Милорд совсем не был похож на юношу, который живет за границей, будучи изгнанным из дома родителями. Он был взрослым мужчиной, выбравшим изгнание по собственной воле и сбежавшим из своего поместья и от своих прямых обязанностей. Извиняло его лишь то, что он считал унизительным жить под одной крышей с матерью при данных обстоятельствах.
