Ему и дышать уже было нечем, глаза за стеклами очков делались совсем красными, но не бить Исагер не мог. Подобно капитану тонущего судна, он последним покидал свой корабль, заходясь в приступе жуткого кашля. Столь велика была его ненависть к нам, что он предпочел бы задохнуться, чем пропустить хоть один удар.
Лишь по воскресеньям можно было радоваться снегу, не расплачиваясь своим затылком.
Однажды Нильс Петер сунул в умело разобранную им печную трубу свитер. Печка не просто начала дымить, как было задумано. Свитер чадил-чадил, да и вспыхнул. Исагер тут же потушил огонь. Но мы не забыли вида пламени, вырывавшегося из трубы. Исагер и сам примолк от такого зрелища.
В наших силах было выкурить Исагера из школы. На что еще мы были способны?
Холодными зимними вечерами Исагер делал визиты. Он сиживал у купца Кристофера Матисена, ревностного своего приверженца в комиссии по делам школы. За столом из красного дерева сидели еще несколько горожан, но пастора Захариассена среди них не было. С пастором Исагер не ладил. Того смущал убогий уровень преподавания в школе. Матисену же, напротив, было лестно принимать у себя ученого мужа, которого хлопали по плечу два будущих короля.
— И как сказал мне король…
Это была самая частая реплика Исагера в этом собрании. Он сидел в своем любимом фраке, а перед ним стоял двойной тодди[11]. Повесть о встрече с королями Кристианом и Фредериком была его платой за дымящийся тодди, поднося который ко рту он всякий раз приговаривал: «Лучшее лекарство от холода, какое только сотворил наш Господь».
Тодди оказывал свое действие: нижняя губа учителя начинала отвисать, очки сползали на позицию, которую Альберт обозначил как «прекрасная погода». Такое лицо он никогда не являл нам в школе: оно было не то чтобы дружелюбное, но по крайней мере расслабленное.
В тот вечер Исагер покинул дом Матисена на Мёллергаде, едва держась на ногах. Весь вечер мело, сугробы лежали на каменной лестнице, на дороге. В нашем городе нет освещения, и заснеженные улицы погрузились во мрак. Восточный ветер со стороны гавани продувал Мёллергаде насквозь.
Мы увидели его лицо в свете, падавшем из окна Матисена. Расслабленное выражение на мгновение уступило место злости, хорошо знакомой нам по тем мгновениям, когда учитель готовился предпринять одну из своих карательных экспедиций, и мы ожидали, что он в бешенстве крикнет снежному вихрю: «Негодяй!» Но тут губа его опять отвисла. Взгляд снова стал отрешенным.
Исагер превратился в тень на фоне сугробов.
Мы последовали за ним, желая увериться, что он пойдет домой по Киркестраде. Двигался он медленно. Застревал в сугробах, беспорядочно загребал руками. Это, наверное, согревало, но не слишком помогало продвигаться вперед.
Можно было взять его прямо там.
В ту ночь среди нас были только самые старшие. Нильс Петер прокрался по чердачной лестнице и выскользнул через заднюю дверь, Ханс Йорген наврал, что пойдет к товарищу. Его отец в ту зиму был в плавании, а мать относилась к нему как ко взрослому. Йосефа и Йохана, конечно, с нами не было.
Все мы знали, что на следующий день нас так или иначе ждет взбучка. Но ударом больше, ударом меньше — не все ли равно?
Лоренс просился пойти с нами. Он клянчил:
— Ну пожалуйста, возьмите меня!
— Ха! — ответили мы и стали насмехаться над его одышкой: — Бежать придется быстро. Куда тебе!
Если бы мы и вправду чувствовали к нему такое уж сильное отвращение, то взяли бы его. Он и не догадывался, что в тот вечер его пощадили.
Мы ждали Исагера на углу Киркестраде и Корсгаде. Звездным светом мерцали кристаллы снега. Вот наконец он появился: тень, медленно растущая среди блестящих снежинок. Несмотря на темноту, мы все же натянули на лица шарфы, так что видны были одни глаза. Жарким было наше дыхание. Мы сами были словно тени, стая волков среди снежной ночи.
Мы закидали его снежками. Подошли поближе и сильно и метко обстреляли. Это были еще шуточки. Мальчишки, кидающие снежки.
Одним снежком с него сбило шапку. Он наклонился, пошатываясь, и тут второй снежок, твердый, как ледышка, взлелеянный теплой и мстительной мальчишеской рукой, попал учителю прямо в ухо, которое, верно, и так горело на морозе. Все равно что бросить камень. Исагер схватился за голову.
— Негодяи! — закричал он. — Я знаю, кто вы!
И шагнул вперед. Снежок, попавший прямо в лицо, ослепил его. Затем настал черед затылка. Исагер шатался от боли и опьянения.
— Негодяи! — закричал он снова.
Но голос его стал слабее. В нем послышалась жалоба — и страх.
Этого мы и добивались. Шутки кончились. Теперь-то он узнает нас по-настоящему. Он отступал, и с каждым его шагом уменьшался наш страх. Мы вошли во вкус собственной умножившейся силы, и нам захотелось большего. За пределами класса Исагер был никем, старым пьянчугой, блуждающим среди метели. Но не таким он нам казался. Мы поймали самого дьявола, в наших руках оказался источник всех наших страданий. Мы не могли его пощадить. Тогда страх остался бы с нами навечно. В тот раз, в классе, Ханс Йорген поставил Исагера на колени, заломив ему руку за спину, но, даже стоя на коленях, учитель сохранил свою власть над нами, и Хансу Йоргену пришлось его отпустить.
Но на этот раз врагу не уйти.
Мы временно отступили. Исагер протер глаза от снега, но нигде нас не увидел. Он решил, что спасся, но таков и был наш план. Нетвердой походкой учитель потащился дальше через сугробы. На шапку махнул рукой. Мы слышали, как он бормочет, и знали: это он проклинает нас. И тут мы атаковали снова: новые снежки, все тверже и тверже, чистый лед. Так близко невозможно промахнуться. Все равно что давать пощечины: по одной щеке, по другой. Голова Исагера болталась из стороны в сторону. Почувствуй же, какова наша плетка! Мы не издавали ни звука. Зато он всхлипывал и стонал. С каким удовольствием мы измолотили бы всю его мерзкую рожу!
Мы прекратили обстрел. Не хотели, чтобы он свалился на Киркестраде, где его могут найти еще до того, как мороз доведет дело до конца.
Мы позволили ему дойти до самого угла с Нюгаде, а затем снова окружили и погнали вперед. Хотели добраться до безлюдного района у порта, где по ночам никто не ходит. Мы довели шатающегося и спотыкающегося Исагера почти до Буегаде. Время от времени он падал головой в сугроб, и мы ждали, пока он не поднимется на ноги.
Учитель ревел.
Ужасный звук не пробудил в нас сочувствия. Метель гасила все прочие звуки, и мы слышали лишь плач нашего мучителя. Слезы текли по его щекам, превращаясь в лед. Хлопья снега висели на бакенбардах, которые казались очень длинными и обтрепанными. Слышались плач и бормотание. Проклинал ли он нас, как всегда, или молил о пощаде? Понять было невозможно, да мы и не пытались. Дьявол наконец-то оказался в нашей власти.
