Вернусь теперь к своему пальто. С ним связано еще одно новшество — я выгляжу в нем так, словно на мне зеркало, настолько оно ослепляет всех окружающих, когда я появляюсь в нем на рынке. Но я не только поэтому сравнил мое пальто с зеркалом, а потому, что оно зеркало и есть: я в нем словно заново увидел моих земляков. Сквозь те лохмотья, в которые они одеты, я теперь вижу их по-настоящему. Ведь пока одежда на человеке цела, сам он целиком не виден. Зато как только его одежда рвется, он тут же виден весь, как он есть. Одежде свойственно обманывать, потому что она, прикрывая тело, скрывает его. А вот дыры в одежде приоткрывают — и не только тело, но и душу. Тело, которое виднеется из этих дыр, порой кажется мне похожим на трясущуюся руку нищего, который просит у меня подаяния. И тогда я вижу не только этих людей в лохмотьях, но и себя самого — доброе ли у меня сердце, и жалею ли я этого нищего.
А бывает, что лохмотья открывают не тело человека, а еще одну рваную одежду под ними, нисколько не лучше той, что поверх нее, просто у него нижняя одежда цела в том месте, где в верхней дыра, а порвана в другом. Нищета ведь не похожа на пулю, которая прожигает все одежки до самого мяса в одном и том же месте, нищета — она как ком колючек: проедает в одних местах и оставляет нетронутыми другие.
Но почему бы им не починить свою одежду, моим землякам? Ведь, казалось бы, вместо того, чтобы прикрывать дыры руками, можно взять иголку с ниткой и залатать эти дыры. Верно-то оно верно, да где ж взять руки, когда этими руками нужно прикрывать дыры?!
Глава четырнадцатая
Рахель
Трудно понять моего хозяина. Он видит, как Долек, или Лолек, или Бабчи делают, что им взбредет в голову, и молчит; видит, что его младшая дочь послушна, как агнец безгласный, и сердится. Стоит ей войти в залу, он тут же начинает пыхтеть трубкой, как будто выдыхает в нее какое-то раздражение. А чем она хуже своих братьев и сестры? Я не открою никакой тайны, если скажу, что в этой троице нет ни капли еврейского. Бабчи, старшая дочь хозяев, стрижется под мальчика, носит короткую кожаную куртку, не расстается с сигаретой и ведет себя как парень, но не из лучших парней, а из худших. Лолек — тот широкий и толстый, дряблые багровые щеки стекают к самому подбородку, плечи узкие и покатые, а грудь приподнята кверху, словно навстречу свисающему на лоб наполеоновскому локону, который затеняет его дурашливые, как у деревенской простушки, глаза. Те, кто видит их рядом, Лолека и Бабчи, не верят, что они брат и сестра. Я, может быть, немного преувеличил, но не в главном. И братец их, Долек, тоже недалеко ушел. У этого главное удовольствие — грубо насмехаться над людьми. Ну добро бы еще, он насмехался над людьми имущими, я бы сказал: «Ну и ладно, этот доволен, и те ничего не потеряли». Но ведь он смеется над убогими, которым и без того всю жизнь достается, вроде нашего возчика Ханоха, его жены и даже его лошади. Ханох и его жена не обращают на него внимания, но лошадь Ханоха, стоит ей завидеть Долека, тут же отворачивает голову и уныло опускает хвост. Наш городской попрошайка из бывших солдат австрийской армии, тот самый Игнац, которого постигла Божья кара, срезав ему нос осколком гранаты, как-то раз пришел в гостиницу, просить милостыню у постояльцев, а Долек налил ему стакан водки. Игнац протянул было руку за стаканом, но Долек сказал: «Э, нет, только если выпьешь носом». Попробуй выпить носом, если после осколка у тебя вместо носа дыра? Я сказал Долеку: «Как может человек, рожденный еврейской матерью, так жестоко обращаться с ближним? Ведь этот несчастный тоже создан по образу и подобию Божьему. Даже если за бесчисленные грехи наши этот его образ изуродован, разве он заслуживает насмешек?»
Долек расхохотался и сказал: «Если он тебе так нравится, отправь его в какой-нибудь ваш кибуц, к тамошним девицам, чтобы рожали таких же красавцев».
В эту минуту я бы с удовольствием сделал с Далеком то же, что осколок сделал с Игнацом. Но я сказал себе: «Хватит с нас увечий».
Теперь, когда я рассказал вам кое-что об этой троице, вас вряд ли удивит, что хозяин избегает заводиться с ними и предпочитает вымещать свое раздражение на Рахели. Я тоже с ними не общаюсь. Вначале они сами искали моего общества, но, увидев, что я не хочу с ними знаться, оставили меня в покое. Однако ведут себя уважительно, потому что видят, что я хорошо одет, ем и пью, а ничего не делаю и, кроме того, всю жизнь жил в больших городах. Правда, они тоже, было время, жили в большом городе Вене, но та Вена, в которую их занесло во время войны, мало чем отличалась от Шибуша, а я для них — совсем иное дело: я жил и в Берлине, и в Лейпциге, и в Мюнхене, и в Висбадене, и в других больших городах. Такого человека в самый раз спросить, что же побудило его в свое время уехать в Страну Израиля, но, прежде чем спрашивать его об этом, почему бы не спросить, а зачем он теперь приехал в Шибуш? Как бы то ни было, он и в Стране Израиля не работал руками, не так, как те, кого называют пионерами, что покинули родные города ради пыли полей.
В общем, ни с Долеком, ни с Далеком, ни с Бабчи я не общаюсь, но с Рахелью, младшей дочерью хозяина, как уже говорил, иногда беседую. Понятия не имею, почему она поддерживает наши разговоры. Может, потому, что я приветлив с ней? Так ведь другие постояльцы тоже с ней приветливы. Или потому, что мне симпатизируют ее родители и ей передается эта симпатия? А может, мы вовсе не беседуем и это мне всякая произнесенная ею фраза представляется целой беседой? Попробую-ка припомнить, что же такое она говорит.
Странное дело: начинаешь припоминать наши с ней разговоры и диву даешься. Обычно человек ощущает, что его тело целиком принадлежит ему одному, а стоит этой девушке произнести слово или даже полслова, как она словно бы тотчас занимает кусочек места в твоем сердце, и вот уже этот кусочек не в твоей власти, а подвластен ей. Так о чем же все-таки она говорит? О, о чем только она не говорит! Впрочем, сдается мне, что кое-что из наших с ней разговоров лучше рассказать в другой раз, когда это будет к месту. Может, не стоило бы и вообще о них вспоминать, когда бы не этот удивительный факт, что место, в которое ложатся ее слова, тут же переходит под ее власть и она делает с ним все, что захочет. Хорошо еще, что она не все захватывает и ты можешь припомнить также слова других людей — например, что рассказывала о ней ее мать.
Рахели было три года, когда разразилась война. За несколько недель до этого она заболела. У нее болела голова, болело все тело, она почти лишилась сил, не улыбалась, не играла с подружками, ее часто лихорадило. И невозможно было понять, что это за болезнь такая, потому что она была слишком маленькой и ее слова мало что объясняли. Вдобавок к лихорадке, которая ее сжигала, у нее расстроилось пищеварение, но мать не обратила на это внимания. Она думала, что эти запоры от того, что девочка потеряла аппетит и ничего не ест. Жар и недоедание привели к тому, что Рахель худела день за днем, и если раньше ее личико было похоже на красное яблочко, то теперь оно сморщилось, как увядшая фига. От ребенка остались кожа да кости: ручки и ножки стали похожи на пустой чехол от зонта, а каждая косточка — точно высохший овсяный колос. Исчезли те нежные припухлости, что так характерны для детских ручек и добавляют им столько очарования. Одна лишь тонкая, сухая, пылающая кожа покрывала тело, свободно свисая с костей.
