— Ах, милый Тибо, что поделаешь! — ответил Ландри. — Я не могу изменить выражение своего лица, но, поверь, в глубине души очень рад тебе.
— В глубине ты, может, и рад, но по твоему лицу этого не скажешь.
— Как понять это?
— Ты говоришь, что рад мне, с таким похоронным видом! Прежде ты был веселым, живым, дорогой Ландри, и напевал в такт стуку своей мельницы; сегодня ты мрачнее кладбищенских крестов. Что, вода не крутит жернова?
— Да нет, Тибо, воды полно; напротив, вода прибывает, и шлюз не простаивает, но, видишь ли, жернов вместо пшеницы дробит мое сердце, и жернов этот вертится так быстро, что растер мое сердце в порошок.
— Что же, тебе так плохо на мельнице у этой Поле?
— Ох, если бы Господь дал мне упасть под мельничное колесо в день, когда я впервые пришел туда!
— Даже так! Ты пугаешь меня, Ландри… Поделись со мною своей бедой, парень.
Ландри тяжело вздохнул.
— Мы с тобой сыновья брата и сестры, — продолжал Тибо. — Что за черт! Если я слишком беден, чтобы одолжить тебе несколько экю, когда у тебя денежные затруднения, то, по крайней мере, могу дать добрый совет в сердечных делах.
— Спасибо, Тибо, но моей беде ни совет, ни деньги не помогут.
— Все же расскажи, что с тобой: когда поделишься горем, становится легче.
— Нет, не уговаривай, все равно ничего не скажу. Тибо засмеялся.
— Тебе смешно? — удивленно и вместе с тем сердито спросил Ландри. — Тебя забавляет мое горе?
— Я смеюсь не над твоей бедой, Ландри, а над тем, что ты надеешься скрыть от меня причину твоего огорчения, хотя нет ничего проще, чем угадать ее.
— Так угадай.
— Черт возьми, ты влюблен! Это не так уж сложно понять.
— Я влюблен? — воскликнул Ландри. — Кто тебе это наврал?
— Никто не наврал, и это правда.
Ландри вздохнул еще безнадежнее, чем в первый раз.
— Да, это так и есть! — сказал он. — Я влюблен, это правда.
— Ну, наконец-то признался! И в кого же ты влюблен, Ландри? — спросил Тибо, с забившимся сердцем, потому что он увидел в кузене возможного соперника.
— В кого я влюблен?
— Да, я тебя именно об этом спросил.
— Ну, что до этого, кузен Тибо, — ты можешь вырвать сердце у меня из груди, но не заставишь назвать ее имя.
— Ты уже назвал.
— Как! Я сказал тебе это? — закричал Ландри, остолбенело уставившись на башмачника.
— Конечно.
— Да как же это?
— Разве ты не говорил, что лучше бы тебе было упасть под мельничное колесо в день, когда ты нанялся старшим подручным к вдове Поле? Ты несчастлив на мельнице и влюблен; стало быть, ты влюблен в мельничиху, и эта любовь — причина твоих бед.
— Замолчи же, Тибо! Что, если она нас услышит?..
— Хорошо; но как она может услышать нас? Где она может спрятаться — разве что превратиться в невидимку, сделается бабочкой или цветком?
— Все равно, Тибо, молчи!
— Она так сурова, эта мельничиха? Твое отчаяние не вызывает у нее жалости, бедный малый? — продолжал Тибо.
Эти, казалось бы, полные сострадания слова на самом деле скрывали под собой удовлетворение и насмешку.
— Еще как сурова! — ответил Ландри. — Вначале мне казалось, что она не отталкивает мою любовь. Целые дни я пожирал ее взглядом; ее глаза тоже иногда останавливались на мне; посмотрев на меня, она улыбалась… Увы, милый Тибо, я так радовался этим взглядам и улыбкам!.. Боже мой! Почему я не удовольствовался ими?
— Вот в чем дело, — философски заметил Тибо. — Человек ненасытен.
— Увы, да! Я забыл, что она мне не пара, и заговорил. Госпожа Поле страшно рассердилась, назвала меня маленьким оборванцем и большим нахалом и пообещала на следующей неделе выставить за дверь.
— Ох, — сказал Тибо, — а давно ли это было?
— Примерно три недели назад.
— И следующая неделя еще не наступила? — спросил Тибо, и его улегшаяся было тревога снова пробудилась, поскольку он лучше знал женщин, чем его кузен Ландри.
Затем, помолчав немного, Тибо продолжил:
— Ну-ну, ты не так несчастлив, как я думал.
— Не так несчастлив, как ты думал?
— Нет.
— Ах, знал бы ты, что у меня за жизнь! Ни взглядов, ни улыбок! Когда она встречается со мной, она отворачивается, а когда я прихожу к ней с отчетом о делах на мельнице, она слушает меня с таким презрительным видом, что я уже не могу говорить об отрубях, пшенице, ржи, ячмене или овсе, о помоле и высевках и начинаю плакать; тогда она с такой угрозой в голосе говорит мне: «Берегись!», что я убегаю и прячусь за своими решётами.
— Да зачем ты обращаешься со своими чувствами к хозяйке? Сколько вокруг девушек, которые рады будут иметь такого кавалера!
— Так я же не по своей воле полюбил ее!
— Заведи другую подругу, а об этой женщине не думай.
— Я не смогу.
— Но хотя бы попробуй. К тому же, если мельничиха увидит, что твое сердце принадлежит другой, может случиться, что она станет ревновать и бегать за тобой, как ты сейчас бегаешь за ней. Женщины такие странные!
— О, если бы я был в этом уверен, я немедленно попытался бы… Хотя теперь…
И Ландри покачал головой.
— Так что же… теперь?
— …хотя теперь, после того, что произошло, все бесполезно.
— Что же все-таки произошло? — спросил Тибо, которому хотелось узнать все до конца.
— Да так, ничего, — ответил Ландри. — Боюсь говорить об этом.
— Почему?
— Потому что у нас говорят: не буди несчастья, пока оно спит.
Тибо настоял бы на своем, чтобы узнать, о каком несчастье идет речь, но они уже подошли к мельнице, и Ландри, даже если бы начал рассказ, не успел бы его закончить.
Впрочем, Тибо знал уже достаточно: Ландри влюблен в прекрасную мельничиху, но она равнодушна к нему.
Такой соперник не казался ему опасным.
Тибо с гордостью и тайным самодовольством сравнивал тщедушную мальчишескую внешность своего кузена, восемнадцатилетнего парня, со своей наружностью крепкого мужчины пяти футов шести дюймов роста; это вполне естественно навело его на мысль о том, что если у г-жи Поле хороший вкус, то неудача Ландри служит залогом его собственного непременного успеха.
Койольская мельница была расположена в очаровательном месте — в глубине прохладной долины; вода, которая вертит ее колесо, образует затененный ивами пруд; среди ив растут стройные тополя; высокие и карликовые деревья переплетаются между собой, с великолепным ольшаником и огромным орешником с благоухающей листвой. Поворачивая мельничное колесо, вода, пенясь, стекает в маленький ручеек, который, подпрыгивая на камнях, поет свою вечную песню и осыпает алмазными брызгами цветы, кокетливо склоняющиеся над водой, чтобы увидеть свое отражение.
