Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 42
Долго ждать чужого горя в большом городе не приходится. Подвернулась оказия… на мое счастье. Ранним утром меня стали готовить к операции. Вильсон следил буквально за всем, контролировал все до мелочей. “Это самое подходящее, – повторял он, – травма головного мозга”. Уже на пути к столу мне пришла мысль, что если бы делались пересадки черепов (дойдут ведь, наверное, и до этого), то лучшими донорами считались бы инфарктники или погибшие от ножевых ран в сердце. Последние, видимо, сущий клад…
Операция прошла удачно, более того – превзошла все ожидания. Отлежавшись несколько дней, я почувствовал себя неплохо и встал с кровати. На “акклиматизацию” потребовалось меньше времени, чем после первого инфаркта. Я начинал интересоваться не только лекарствами, а просачивавшиеся подробности интриговали. Моим донором оказался молодой – под тридцать – парень, который, перебрав, ночью вел машину. Несся он на полной скорости в черте города и с лету врезался в вагончик ремонтной службы. Через минуту машину отвозили в полицию, удальца – в больницу, а, по освидетельствовании, к нам, в “дом последней надежды”. Видать, у него таковой уже не оставалось… Вот здесь-то, Гарри, наши пути и скрестились. – Дик улыбнулся и взглянул на меня. – Значит, и наши с вами тоже… Я видел его на фотографии. Крепкий, здоровый молодец. Очень современный, очень молодой, с длинной битниковской прической. Даже от фотографии веяло силой, задором, бесшабашностью. Каков же он был в жизни? Таких вот безумно любят женщины, хотя от таких они чаще и страдают. При взгляде на снимок складывалось впечатление, что этот Олсоп был неважным семьянином. Анна согласилась с моей догадкой. Вильсон же при случае наставлял: когда я поправлюсь и “отъем такую же будку”, то не вздумал бы перепить и мчаться по улице со скоростью свыше тридцати миль в час. “А впрочем, нет, – махнул он рукой, – вы не помчитесь – вам жена не позволит…”
После выписки я вернулся домой. Врачи разрешили приступить к работе только на следующий год, и я наслаждался досугом. Меня радовало уже то, что не придется совсем отказаться от привычного дела, как пугали в клинике Даннеля. Денег тогда у нас было достаточно: отец подкинул, да и Анна взяла домой печатать чью-то диссертацию. Я тоже участвовал в “производительном труде”: диктовал, а она набирала. Чувствовал себя отлично. Утром бегал трусцой и заставлял Анну. Она из солидарности не сопротивлялась. Выторговывала себе лишь право бежать первую половину пути, а вторую – идти крупным шагом. К вечеру мы всегда возвращались домой – у нас почему-то начиналась самая интенсивная пора деятельности. Раз в неделю – “святая святых”, совместный поход в институт на контрольные обследования. После восьми месяцев “домашнего ареста” меня сняли с учета.
Это были самые удивительные дни в моей жизни. Дни ощущения себя здоровым, полноценным мужчиной. Не хотелось брать в руки книгу – тянуло к турнику, к легким гантелям, к шведской стенке, хотя в клинике предупреждали не переусердствовать. Но все оказывалось подвластным, все было по плечу. Не мучила одышка, не терзали боли, не вспыхивал страх от одной мысли о физической нагрузке… Притронешься рукой к груди – словно часовой механизм бессрочного завода, выстукивает из-под ребер твое – не твое сердце. Бычье, оценивал Вильсон. Благословенное, думал я. О-о, Гарри, если бы мне вживили его в детстве – самая, говорят, подходящая пора! Вся жизнь потекла бы легче, о половине проблем не зашло бы и речи… Всегда хочется верить в лучшее. А когда оно вдруг приходит… Разве не кажется, что подтверждены надежды, оправданы все средства, искуплены все страдания, высушены все слезы? Разве не кажется, что жизнь по сути начинается сначала, с новой точки, хотя за плечами у тебя сорок, и по ночам все чаще мучает бессонница, и в зеркале видишь еще один седой волос? Но в такие минуты все это становится неважным, второстепенным, отодвигается на задний план, а на сцену выплывает достигнутая тобой цель, заветное твое желание, воплощенное, наконец, в правде. Что может быть приятнее? Вот и здесь… Никогда за всю жизнь не получал я такого доброго заряда оптимизма и самоуверенности. Я перестал мельтешить, ходить бочком, вечно куда-то торопясь и опасаясь, как мальчишка, что в случае пустяшного опоздания меня отчитают при всех. Исчезла суетливость – очевидный признак слабости, которую даже Анна старалась по-женски смягчать. И глаза поднялись… да, поднялись выше пояса, и я не боялся теперь смотреть на окружающих, как раньше, особенно на улице, в незнакомом месте. Шел спокойно, покачивая сумкой или просто заложив руки за спину… и ничего не боялся, никого не стеснялся. Наоборот, некоторые стали теряться передо мной. Я запросто при всех обнимал жену за плечи, не испытывая при этом ни малейшей неловкости, хотя годом раньше скорее залез бы на Биг-Бен и спал там под его мелодии, чем сделал бы сей нехитрый жест – неизменную мизансцену любой садовой скамейки. “Мы вдребезги разобьем вашу закомплексованность!” – обещал Вильсон. И вот она разбилась! Разбилась, и я держал в руках ее осколки. Они казались мягкими, глиняными, о них уже нельзя было поранить пальцы… Воистину дивный чародей этот Вильсон, апостол Святого Бернарда! Все ему по силам, все в его власти. И я вот, я, – Дик закрыл глаза, – плод его рук, его ума. Не отнимешь… Настоящий приверженец нового credo. Холодный фанатик. Самая страшная и благодарная разновидность фанатизма. Он повторял мне: “«Хроте Схюр» – новый Вифлеем, профессор Бернард – наш Христос, а мы – его апостолы”. Это его любимая фраза, но, эстет, он повторяет ее лишь избранным. Я заметил: при Анне она не произносилась. Раз я нарочно попытался спровоцировать – он только хмыкнул в ответ. Да, вот каким он меня заново перелепил, таким я и остался. И впитал в себя частичку его силы, каплю его души. Иначе бы со мной никогда ничего подобного не произошло. А ведь произошло. Произошло, и нет возможности отречься от прошлого, выбросить его из памяти, исправить ошибку. Здесь не поможет никакая операция, никакое мастерство. Но все равно я и перед смертью не отрекусь от тех дней, от всех их надежд, от того безумного, безудержного счастья, которое переполняло меня. От громкого клича радио, звавшего к зарядке. От задорного смеха жены, звавшей к завтраку. От внутреннего голоса, звавшей к работе и к жизни. Не отрекусь, Гарри, ни за что на свете…
Я стал воспринимать жизнь слишком буквально. Буквально до последней клеточки. Черное – черное, белое – белое, а что сверх того – от лукавого. Появился никогда прежде не свойственный мне категоризм, однозначность оценок, бескомпромиссность на каждом шагу. Попробуйте быть либералом, если, по вашему собственному разумению, у вас руки немного в крови… Анна с некоторым удивлением взирала на мои метаморфозы. Они, видимо, озадачивали ее: она не знала, как их воспринимать, с какой стороны к ним подходить, как настраивать себя на новый лад. К счастью, я был тогда еще достаточно мудр, чтобы исключить ее из начавшейся переоценки. Горячая благодарность за все, что она сделала, переполняла меня. Я не мог даже подумать о том, чтобы навести на нее лучик своего скепсиса. В памяти все слишком довлело прошлому. И я склонялся перед его предостережениями. “Боже, как ты изменился, Дик”, – иногда повторяла Анна, и в голосе слышались и радость, и тревога. Я и сам сознавал, что изменился, но не понимал пока, в какую сторону, во имя каких перспектив… Чувство безрассудной радости сливалось с чувством острой неудовлетворенности – сам не знаю, чем. И последнее терзало меня не меньше, чем сердечная боль, вызывая тревожную, подавленную тоску. Я старался не показывать ее Анне и, должно быть, делал это искусно, потому что до поры она не замечала моих терзаний или усматривала в них лишь следы болезни. Но самое печальное заключалось в том, что я уже сознавал реальную причину своей неудовлетворенности. Ведь я стал теперь настоящим мужчиной или почти приблизился к нему. Сам себе не решался я сказать правду и лишь, сжимая Анну по ночам, повторял в душе: “Попробуй только! Только посмей!” Ночью, знаете, все кошки серы. А утром, при свете… Черт побери! Кощунство, конечно, но я начинал… понимать Альфреда! В голову приходили давние слова Риты, нашей консьержки. Она рассказывала о том, как на лестничной площадке разрешилась кошка и всех котят – шесть пушистых комочков – водопроводчик перешвырял в топку. В ответ на мое возмущение женщина простодушно развела руками: “А еще-то куда?” И, вспоминая Альфреда, я невольно задавал себе тот же вопрос…
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 42
