Иногда я брал такси, привозил жену с дочкой в Центральный парк и сидел с коляской, пока Брайони бегала вокруг пруда. А сам тем временем читал, брал на руки малышку, если та начинала хныкать, и давал ей рожок — страха не было. Затем появлялась Брайони: пышущая здоровьем, веселая, с блестящими от пота руками, в пропотевшей майке, она пила воду из бутылки, запрокинув голову, а я любовался прелестным изгибом ее шеи, сокращениями гортани. После этого она садилась на согретую солнцем скамью и прямо там расстегивала специальный лифчик для кормления, чтобы дать малышке грудь. И среди зелени парка, вблизи плывущих мимо семей, лающих собак, ребятни на самокатах и бродячего продавца воздушных шаров возникало таинство природы: мадонна с младенцем.
Это прямо идиллия!
Откуда у первородящих матерей мгновенно берутся все навыки материнства? В ход идут некие знания, которые всегда хранились в мозгу. Плюс организованность. Каким-то образом Брайони успевала все: заниматься ребенком, давать частные уроки, ухаживать за престарелой соседкой. В течение июля и августа, когда самая жара, она выходила из дому на рассвете и нарезала мили — семь, десять, серьезно тренируясь до тех пор, пока на улицах не появлялись спешившие на работу люди. Тогда она устремлялась в деловую часть города, находила какое-нибудь офисное здание и бегала вверх-вниз по лестнице — двадцать, тридцать пролетов — для укрепления мышц.
Как я понимаю, с твоего одобрения.
Естественно. А сам я разве не ходил в тренажерный зал? Мы во всем были заодно, включая Уиллу, провожавшую мать на марафон. Брайони стартовала от нашего порога, едва касаясь ступнями земли. Ноги ее будто стали длиннее — зрелище было сродни ощущению полета в классическом балете. [Задумывается.]
Да?
Еще я купил телефон с автоответчиком. «Привет, Брайони. Брай, слышишь меня? Это Дирк! Телефончик добыл у твоих предков».
Ее бывший ухажер? Футболист?
Брайони не было дома. Она уехала на урок.
Ты от нее не скрыл?
Конечно, сказал. Она ему перезвонила, и они договорились вместе пообедать. По ее словам, он получил работу в брокерской фирме.
А футбол забросил?
Она сказала, что стать профи ему не светит. Он окончил школу бизнеса, а у его отца были связи в Нью-Йорке.
И какие у тебя в связи с этим возникли чувства?
Ночью в постели было чувство, что она прижалась ко мне, как всегда. Было чувство, что наша малышка, которую мы с ней сделали, лежит в колыбельке рядом с кроватью. Было чувство, что сердце Брайони бьется у меня в груди. Зачем вы задаете такие вопросы? Решили, что любовь всей моей жизни не заслуживает доверия? Или что у меня должны были возникнуть именно такие мысли? У нее все было написано на прекрасном открытом юном личике, без тени вероломства, без хитрости: она давно приняла решение, и теперь семья для нее превыше всего. Но они ведь старинные друзья, так в чем дело? Это даже не обсуждалось.
Значит, никаких проблем не возникло.
Тот день сам по себе стал проблемой. Тот день. Утро того дня, когда у нас планировался поздний завтрак, стало проблемой. [Задумывается.] Можно и так сказать. Встала она позже обычного, потому что Уилла ночью раскапризничалась. На тренировку вышла около восьми. День предстоял напряженный. Отбегать намеченные мили, принять душ, одеться так, чтобы идти в ресторан, проведать подопечную старушенцию, затем обед с Дирком и вечером — два урока. Да, день предстоял напряженный. [Задумывается.] Она поцеловала меня в щеку: напомнила, что Уилла на завтрак любит яблочное пюре, и отправилась по намеченному маршруту: вдоль Гудзона до Эспланады, через Либерти-стрит, возможно, с заходом во Всемирный торговый центр для пробежек по лестнице и, наконец, в северном направлении, на Бродвей.
«Брайони, сегодня не выйдет. Все отменяется». Хохоток сменился всхлипом. «Я бы совсем не возражал напоследок с тобой встретиться. Но тогда тебе нужно будет прийти сюда, а я этого не хочу. Этого я не хочу. Разве что просто поговорить… Ты меня слышишь, Брай? Алло? Господи. Это же автоответчик».
Что это было, Эндрю?
Воспроизвожу слова Дирка, записанные на автоответчик: «Ладно, Профессор, оставлю сообщение. Это ведь ваш голос, правильно? Я сейчас вписался в оконную раму. Дальше — ничего. Высоко. Ну и жарища… Стою на голой стальной конструкции… Клево, что ваша техника записывает это сообщение, потому что мне каюк. Я весь вышел, а все остальное будет продолжаться, в том числе и вы — в особенности вы, Профессор… Слух у нас послабее, чем у летучих мышей, да и зрение — не как у ястреба. Помните, вы сами так говорили? Наши знания ограниченны. Припоминаете? Тогда меня так и тянуло спросить: ну, откуда вы, мать вашу, можете знать, что Бога нет? И услышать в ответ вашу брехню».
Он был до такой степени болтлив… что столько наговорил?
Я вам повторяю его слова. Когда звук немыслимой катастрофы поглощал все остальное, в этой тираде возникали паузы. Потом голос его будто бы возвращался издалека. «В моем понимании, если я брошусь вниз с высоты, то умру еще до того… как ударюсь о землю. Очень надеюсь. Очень надеюсь. Это все равно, что полет, верно? Я буду в полете, в свободном полете. И это классно, потому что здесь адская жарища. Думаю, пора, а то у меня — ай! — на раскаленной нержавейке подметки плавятся. Шагнуть — и все дела, почему бы и нет, почему нет? Мобильник положу в карман, чтобы вы прослушали мой полет, сохранили для грядущих поколений и вставили в лекцию «Как погиб любовник Брайони». Профессор, старый ты хер, ты увел ее у меня, поманив своей заумью. Слушай, что я тебе скажу: расстарайся, чтобы ей было хорошо, живи ради нее, а не то я вернусь — и ты взвоешь. Я поселюсь в твоем поганом мозгу».
Боже мой…
Потом у него за спиной я услышал рев пламени, похожий на хриплое дыхание чудовища, а теперь мне кажется, что после того порога, когда уже можно было не напрягать слух, но все равно слышать, я услышал и голоса людей, находившихся на девяносто пятом этаже рядом с ним: они горели заживо; их вопли — последние органические следы пожираемых огнем костей, кошмарный, зловещий хор, слившийся в конце концов с керосиновым пламенем, с треском, скрежетом и скрипом истерзанной стали и с масляным дымом от языков пламени, которое подпитывалось дымом и само изрыгало дым. А потом я слышу, как сопротивляется воздух падающему телу — это подобно нарастающему, повышающемуся вою реактивного двигателя, звучащему лишь несколько секунд, перед тем как умолкнуть, перед тем как перейти в отсутствие звука, за которым следует пиканье автоответчика, отмечающее конец записи.
Значит, это было то самое утро.
То самое.
И что ты стал делать?
Да ничего.
Не понимаю.
Ничего! Когда я вернулся и заметил мигающую точку, все уже было кончено. Господи, док, не иначе как вас в тот день занесло в другую страну. Да во всем городе не было человека, который в момент не узнал бы о случившемся. Где Брайони, где моя жена?! С ребенком на руках я выскочил из дома и бросился на поиски. Звал ее по имени. Надеялся, что она вот-вот появится из-за угла. На улице все смешалось: неслись пожарные машины, люди с криками метались по тротуарам, завывали сирены — можно было подумать, ее поглотил этот хаос. Куда же она пропала? В первую очередь ее мысли должны были бы обратиться к Уилле. Она бы тут же вернулась и проверила, все ли в порядке с ребенком. Разве не так? В таком случае, где же она?
