На следующий день он снова наведался за кулисы, но несколько запоздал. Компанию Даян и её тренера разделял местный мастер Гига. Игорь расстроился, когда почувствовал, что его появление не вызвало у Даян энтузиазма. Она была поглощена анализом игры, который проводил новый знакомый. Они молча передвигали фигуры. Этого было достаточно, чтобы понимать друг друга. Гига не знал английского. Кстати, у этого мастера была неприятная манера: во время игры он всячески подтрунивал над соперником, если чувствовал, что тот слабее, мурлыкал любимые арии, вообще вёл себя развязно. И сейчас, когда он отвлёкся от игры, то весьма фамильярно обратился к коллеге. На пальцах и с помощью разных комических ужимок Гига объяснил Даян, что не было случая, чтобы Игорь выиграл у него хотя бы одну партию. Даян рассмеялась. Тем самым смехом.
Игорь недолго кручинился. Несостоявшийся роман с американкой был из разряда мечтаний, он не позволял им сильно влиять на своё настроение. Хотя через некоторое время, когда Игорь столкнулся в спортивной прессе с её фамилией, у него ёкнуло сердце.
…Вано уехал в Америку. Он развёлся со своей второй супругой прямо по приезде. В аэропорту её ждал старый друг. Они оставили скудный скарб Вано, не стали ждать хозяина, пока тот по телефону связывался с первой женой. Прошло время. Его сестра рассказывала Игорю, что брат никак не может определиться и меняет профессии. По словам Нюмы, Вано люпменствовал. Через некоторое время эмигрант неожиданно объявился в Тбилиси. Вано не смог утаить, что его пришлось вынимать из петли, когда советское консульство отказало ему в возвращении. К тому времени первая жена Вано давно уехала в Изриль. Поначалу он был вполне счастлив, но потом сник и попросился обратно в Америку. На этот раз обошлось без истерик.
– Представляешь, если бы он снова полез в петлю? По милости Вано верёвку у нас выдавали бы по рецепту в аптеке, – острил Нюма.
Игорь женился, обзавёлся примерной семьей. Шагая по стезе социологии, он защитил диссертацию, которая посвящалась вопросам эмиграции. Тема была весьма актуальной. Страна переживала смутные времена, и население бурными потоками хлынуло за кордон. Но Игорь по-прежнему воздерживался.
Однажды он встретил на проспекте Нюму. После очередной долгой отсидки в психиатрической лечебнице тот по привычке пришёл к зданию гостиницы «Грузия». На первом этаже гостиницы находилась хинкальная, завсегдатаем которой был Нюма. Сейчас там дымились руины. Только что кончилась тбилисская война. От Нюмы, немытого, в грязном пальто, несло водочным перегаром. «Чем ты занимаешься?» – спросил он у Игоря, косясь на развалины. Услышав ответ, Нюма усмехнулся и изрёк:
– Умные уезжают, дураки остаются, а другие дураки изучают эмиграцию!
Эти слова не могли обидеть Игоря, и не потому, что исходили от опустившегося человека. Вчера ему позвонили из одного американского университета и пригласили прочесть курс лекций. Обозначились виды на докторантуру. Об этом он не сказал бедолаге.
– Хочешь, загадку загадаю? – спросил Нюма. – Вот, пожалуйста: еврей, да не уезжает.
Он помолчал, а потом сказал:
– Это про меня.
Опять помолчали.
– Одолжи рубль, – сказал потом Нюма.
Игорь отсчитал мелочь.
Куда? В штат Миссисипи!
(Продолжение рассказа The American)
Нюму Левина считали странным. Говорили, что некогда его исключили из политехнического института, в связи с чем о нём ходила байка. Она гласила, что во время прохождения трудового семестра в районе советско-китайской границы Нюма пересёк эту границу. Некоторые остряки рассказывали, что неуклюжий перебежчик прополз несколько километров, и, когда почёл нужным, встал на ноги. Произошло это поблизости от рисового поля, где по колено в воде работал крестьянин. Китаец был напуган до ужаса, когда вдруг увидел здоровенного, небритого, замызганного грязью человека «с той стороны». Страшила обратился к нему, произнося только одно слово «Шанхай». Рисовод с криком бросился бежать – по колено в воде, застревая в поросли риса, что усиливало его панику.
– Приходилось ли бедолаге до этого видеть еврея наяву? – задавались вопросом остряки.
Скоро поспели пограничники.
Разносчики байки уверяли, что Нюма засобирался в Америку и выбрал для этого окольный путь – через Шанхай, через океан в Сан-Франциско и далее в штат Миссисипи, на родину его любимого писателя Вильяма Фолкнера.
Китайцы довольно скоро вернули нарушителя границы. Нюме не дали завершить трудовой семестр, быстро вернули в Тбилиси. Направили прямиком в психиатрическую лечебницу.
– Хорошо, что такому увальню политику ни там, ни здесь не пришили, – был вывод.
Когда я познакомился с Нюмой, он был полным, крупным молодым человеком. Вечно неопрятный и небритый. Колорит университета. Один парнишка спросил его о приключениях в Китае, чем вызвал иронию Нюмы. Едко улыбаясь, он прибег к столь изощрённой софистике, что трудно было понять, то ли он развенчивал миф, то ли, наоборот, подпитывал его.
Нюма любил побалагурить и поэтому нуждался в аудитории. Но мало кто с ним дружил. Бывало, если кто заговаривал с Нюмой, то начинал озираться по сторонам, строить рожи, давая понять окружающим, что ничего серьёзного не происходит. Сказывалась его одиозность. Он сам ничего не делал, чтобы свой имидж поправить, – ещё пуще куролесил, когда видел такое к нему отношение. Однажды, рассуждая о романе Фолкнера «Шум и ярость», Нюма сказал:
– Римские патриции обычно заказывали для себя вазы. По своему вкусу. Иногда они сами выдували их. Застывающее расплавленное стекло они называли кристаллизирующейся музыкой. Эти вазы они ставили у себя в изголовье. Фолкнер написал роман так, как будто сделал вазу для себя.
– Получается, что ты облюбовал чужую вазу? – спрашивали его с ехидцей.
Он не без ёрничанья отвечал:
– Я – раб того патриция, моя функция – выносить по утрам ночной горшок хозяина. Я тоже влюбился в вазу и каждое утро тайком протираю её, смотрю, как играет она гранями на солнце.
Только мой сокурсник Игорь общался с ним просто и с достоинством. Но Нюма любил его не больше других ребят. Именно от Игоря пошло его прозвище – Фольклорист. Имелись в виду его пристрастия, конечно.
Ко мне он относился лояльно. Я жил в студенческом общежитии, куда Нюма часто наведывался. Это чтоб пива попить в компании и поболтать всласть. В своей комнате я развесил вырезки из журнала «Америка». Вышел как-то номер, полностью посвящённый американской литературе. Его я позаимствовал у своего тбилисского родственника и, не спросив его разрешения, искромсал журнал. Нюма внимательно посмотрел на мою экспозицию и сказал, что со вкусом сделано, мол, в других комнатах разве что фото вульгарных девиц и диких поп-музыкантов можно увидеть. Он вспыхнул от удовольствия, когда я подарил ему статью критика Малькольма Каули из того журнала. Иллюстрацией к ней было фото Фолкнера, где он изображён у своего охотничьего домика, в котором написал не один роман. Фото я не стал вырезать, благодаря чему сохранил статью.
