Положа руку на сердце, думала она, странное занятие выбрал себе Господин Распорядитель. Это она завтра вечером вернется в город, допишет статью и забудет про Лежачи. А он поедет, наверное, дальше снова устраивать кладбища, снова ухаживать за захоронениями. Лара уже разузнала о работе его организации – одни могилы, свои и чужие, из года в год. Неужели ему не тяжело? И как, интересно, его зовут…
От знакомых Вернеру часто приходилось слышать, что он выбрал себе странную работу, мол, одни кладбища. Он пожимал плечами. Он прекрасно знал, что люди не любят напоминаний о смерти. Затевать долгие беседы о том, что он думает о войне, смысле истории и о своем предназначении, было не в его правилах. То, что во внутреннем монологе звучит честно и справедливо, в болтовне между обсуждением еды и тарифов за воду оборачивается невыносимой пошлостью. Так что он просто пожимал плечами, чуть улыбался и менял тему.
День переполнился хлопотами, как бочка у водостока дождевой водой. Карман с телефоном все время вибрировал, и, отвечая на звонок с очередного незнакомого номера, Вернер обходился коротким «ja», не зная, кто на том конце провода и какой язык ему выбрать. Иногда приходило ощущение, что мозг закипает. И тогда он неосознанно осматривался вокруг, скользя глазами по зелено-коричневому камуфляжу, сине-серой полицейской форме, черно-белым пятнам деловых костюмов, слиянию зеленой глади полей и рваного, сине-свинцового неба, пока не находил светловолосую женскую головку. Когда распогодилось, Вернер заметил, что на свету ее волосы поблескивают, словно в них вплетена тоненькая, как паутинка, золотистая проволока. Эта девушка была как солнечный зайчик, и от одного ее присутствия ему моментально становилось легче.
Улучив момент, Вернер невзначай поинтересовался у своего русского коллеги, кто она. Но тот не сказал ничего нового: конечно, журналистка. Это он и так знал. Но после этого ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она взяла у него интервью.
Вечером, засыпая в гостиничном номере после официального ужина, ощущая в голове тяжелый мутный жар, Вернер вспомнил, как вместе со всеми пережидал сегодня дождь под крышей павильона. Дул такой промозглый ветер, и волосы журналистки совсем не заменяли ей плаща или на худой конец свитера. Она замерзала, и даже кончик ее курносого носика покраснел. Вернера разрывало на части от желания снять с себя куртку и набросить ей на плечи. Но рядом стояли солдаты, их командиры, его коллеги, ее фотограф… И он не рискнул. «Хорошо бы, если бы она завтра не заболела. Завтра будет трудный день, столько всего… Автобусы с гостями прибудут в полдень, церемония в час. Не забыть утром разобраться с микрофонами… И что, интересно, с погодой, обещали переменную облачность? Только бы она не забыла взять с собой что-нибудь из одежды, эта русская».
Под утро Ларе приснились солдаты бундесвера и их руки в черных кожаных перчатках. Проснувшись, она еще долго дрожала.
Потом она услышала, как за стенкой у Артема сработал будильник, и вскоре он заскребся в дверь:
– Лар? Пойдешь на кладбище, я там рассвет снимать буду…
Да уж, романтика. Утро, кладбище, мертвые немцы. Она фыркнула, но принялась собираться. Медлительная ото сна, Лара не с первого раза попала ногой в узкую джинсовую штанину и тут же почувствовала зарождающуюся внутри смутную улыбку. Вчера… Как будто вчера началось что-то приятное и пока еще не закончилось… Ярко, как будто в голове вкрутили лампочку, вспыхнуло воспоминание, одно, другое – да, точно. Тот голубоглазый человек, чьего имени она не знает.
В рассветной мгле над кладбищем вставало солнце. Утренняя промозглая дрожь терзала сонное тело. Артем фотографировал – не по работе, а для души, то и дело подходя к Ларе и демонстрируя на дисплее камеры очередной кадр: туман, пронизанный косым солнечным лучом, севшая на крест птица, черная метелка конского щавеля в искристых каплях росы.
Лара оставила фотографа наедине с его восторгом и решила пройтись, чтобы согреться. Дорога была только одна, от павильона к кресту и обратно. Повсюду была разлита тишина. Изредка по дороге, отсюда не видной, громыхал грузовик, и все снова смолкало.
Девушка шла по дорожке и вдруг поймала себя на том, что читает имена. По обеим сторонам стояли невысокие серые плиты с выбитыми на них именами. Это были те, кого удалось опознать, когда перезахоранивали останки. Имена, которые удалось вырвать из цепких лап забвения, и даты жизни.
Страшно ей не было. И злобы никакой она тоже не чувствовала, одну горечь. Лара увеличила темп, дошагала до креста. Вернулась к павильону и повернула обратно. И опять потянулись перед ней имена. Даже перейдя на бег, она все равно успевала выхватить из потока темных символов латиницы имена и фамилии. И снова – дата, дата, дата.
Туман отступал к краям поля, кое-где уже проглядывали сквозь молочную завесу ровные столбики забора. У креста Лара замерла. А перед ней, за ней, под ней лежали люди, мертвые немцы, и она явственно почувствовала их молчаливое внимание.
– Ну здравствуйте, что ли… – пробормотала она им. Они, кажется, прислушались. Лара вздохнула. – Вы простите, что я тут хожу. Бегаю даже. Холодно просто, вот и бегаю. Скоро, правда, растревожат вас, народу соберется… Больше, чем вчера, кстати, так что не говорите потом, что я вас не предупреждала! А может, вам даже понравится. В конце концов, когда еще выдастся такой день…
Она оглядела поле, словно ожидая ответа. Провела рукой по твердой шершавости креста.
– Вы умирали страшно, я знаю, – вдруг всхлипнула она. – Было больно. Мне вас жалко. Я даже представлять не хочу, как это все было. Кровь, грязь, холод собачий. И всему этому ни конца, ни края. Я знаю… Но вы ведь сами сюда пришли! Черт, ребята, зачем же к нам сюда пришли… Как же так получилось? Как же это? Я все высчитываю… Большая часть вас – младше меня! Но я здесь стою, а вы здесь же – лежите. На этих полях, в этих болотах… Вместе с теми, кого вы пришли убивать и кто в ответ убивал вас. Вы пришли сюда, и именно поэтому вы тут остались. Но, наверное, вы и без меня это понимаете, у вас было много времени подумать. И кто теперь виноват, кто за это в ответе? Наши ведь тоже были такие же мальчишки. Ровесники ваши. Сколько ужасов вы натворили… Все натворили! Слава богу, что я тогда не жила, я бы умом тронулась. Да и вы тоже тронулись, если честно… Лучше бы с девчонками обнимались. Детей бы растили. Да хоть в футбол играли, честное слово! Зачем друг друга убивать-то! Вы же нам душу до сих пор вынимаете…
Лара шмыгнула носом и кулаком, по-детски, вытерла глаза. Ее голос стал глуше:
– Наверное, кто-то из вас, тут лежащих, действительно верил в то, за что воевал. Я не знаю, кто именно. Но ты – если ты здесь, слышишь? – ты все равно умер! Что мне с тобой делить? Мне с мертвыми делить нечего. Мы, живые, вас хороним. И теперь вы тут… Вряд ли кто-то из вас хотел бы, чтобы его тут похоронили. Я имею в виду, если бы каждого из вас спросили, но… То время, когда вы могли отвечать, оно уже прошло. Уже история. Такая вот получается история…
Она замолчала. Вдали, на краю между явью и туманом, подсвеченным солнцем, показалась мужская фигура. Лара, сощурившись, различила военный китель и фуражку. Человек шел медленно, то и дело исчезая в белесой, волнами наползающей пелене. Рядом с ним выныривала из тумана и снова пропадала немецкая овчарка. На мгновение Ларе стало не по себе. После разговора со здешними молчаливыми обитателями, в который выплеснулся ее так тщательно запрятанный душевный разлад, она была готова поверить в то, что это один из них. Но вот на дорожке от павильона появилось еще несколько человек, судя по форме, полицейские. Наверное, утренний обход перед мероприятием. Вдохнув поглубже, Лара отправилась искать Артема.
